Образ воюющей Франции навеян вчерашним выпуском новостей, которые я смотрела вместе с Гайей. Но при чем тут ребенок? Ребенок — это кто? Я? «Судя по всему, мальчик..» А что со вторым «куском» ребенка, который никто не взял на руки? Ему никто не улыбнулся, но он тут, никуда не делся. Не выбрасывать же его в мусор! Почему мать совсем не интересуется сыном?
Кто она, эта мать? — спрашивает Субра.
Рена раздвигает шторы и видит, что на смену вчерашнему яркому свету пришел холод. Свинцовое небо низко нависает над землей, как будто Творец хорошо провел время в свой выходной и в понедельник не захотел идти на службу. Густой туман окутал Кьянти, сузив границы мира, стер с лица земли холмы. Нет, вон там, между деревьями, еще виден один, тусклый, словно бы поблекший.
Сейчас восемь, но Гайя предупредила их, что должна запереть дом не позже половины десятого. Успеют ли они вовремя убраться?
Чтобы не дергаться в ожидании отца и мачехи, Рена листает прекрасное издание Данте из библиотеки Гайи с потрясающими иллюстрациями Гюстава Доре и натыкается на строки о перемешивающихся телах:
Меж тем единой стала голова
И смесь двух лиц явилась перед нами,
Где прежние мерещились едва.
Четыре отрасли — двумя руками,
А бедра, ноги, и живот, и грудь
Невиданными сделались частями[190].
Трудно поверить, что эти строки написаны за семь веков до рождения кино: она как будто читает описание спецэффектов для очередного «Гарри Поттера».
Ах, как здесь хорошо…
Симон и Ингрид задерживаются. Черт, до чего же хочется сказать им: «Берите машину и езжайте дальше без меня. Я остаюсь в Импрунете, буду до конца дней жить с Гайей и учиться у нее мудрости: варить варенье, собирать букеты сухих цветов, сажать на огороде овощи…»
Оживает ее мобильник. Звонит Шрёдер.
— Привет, Патрис, как дела?
— Речь сейчас не обо мне, Рена.
— Слушаю вас.
— Не знаю, насколько внимательно вы следите…
— Слежу. Вчера вечером видела репортаж RAI. Это…
— А сегодня утром новости смотрели?
Ледяной ужас парализует тело.
— Пока нет. Дело в том, что…
— Слушайте внимательно, Рена! У нас началась гражданская война. Азиз попросил вас плюнуть на отпуск, а вы сказали «нет». Вам не кажется, что вы зарываетесь, а? Вы — не Салгаду[191]! Вы заменимы. Извините за прямоту, но я хочу, чтобы вы поняли и вернулись — сегодня же. Считайте это ультиматумом. Примете другое решение — я не возобновлю с вами контракт.
— Азиз рядом?
— Вы осознали серьезность положения? Мы больше не будем печатать ваши снимки.
— Можете передать ему трубку? Потом продолжим.
Пауза. Она плохо соображает, мозг в тумане — как и окружающий пейзаж.
— Слушаю…
Голос у Азиза, как в «плохие» дни.
— В чем дело, любимый? Чем я заслужила этот «передоз» молчания?
«Стоп, Рена! Ты выбрала неверный тон! При патроне нельзя загонять Азиза в угол, это настроит его против тебя». Остановиться она не может.
— Ты тоже подумываешь о замене, да? «Ну кто тебя за язык тянул, идиотка?!» Она представляет, как он сейчас ежится, качает головой, мечтая об одном — чтобы она заткнулась, исчезла, провалилась сквозь землю. Азиз возвращает телефон Шрёдеру.
— Итак, Рена? Что вы решаете?
— Чао, Патрис.
«Ну вот, теперь я безработная. Посмотрим, что еще мне готовит грядущий день…»
Capricci[192]
На лестнице она сталкивается с Ингрид, та идет завтракать. Одна — у Симона нет аппетита, но они почти готовы к отъезду.
Рена несет чемодан в машину, возвращается в гостиную, где ждет Гайя, садится рядом с ней.
Минуты тянутся, как слизни по траве — слюнявые и аморфные, собираются в четверти часа, бесполезные и безобразные, как плевки мокроты.
Сострадательная Гайя обнимает Рену за плечи, шепчет доверительным тоном:
— Мой папа тоже был подвержен депрессии. Печально, что на свете так много неудавшихся Галилеев, незрелых Зевсов и Командоров в халатах! И почему нас никто не предупредил, что будет вот так?
Рена отвечает и ухитряется объяснить с помощью нескольких итальянских слов, жестов и мимики, что ей остохренело изображать покорную мышку и ходить на цыпочках вокруг отца, этакого большого подавленного льва. Гайя хохочет.
Появляется Ингрид — они наконец-то готовы. Рена поднимается в номер, чтобы помочь Симону с вещами, но он желает сначала отнести на кухню грязную посуду.
— Не стоит, Гайя сама все сделает, это ее обязанность!
Увы — Симон считает, что будет куртуазней и… «политгендернее» сделать это самому. Они препираются уже пять минут, и Гайя начинает терять терпение. Рена сдается — несет поднос вниз.
Машина у двери, вещи в багажнике, так что еще задерживает отъезд?
Ну понятно… Жизнь.
Симон останавливается посреди гостиной. Шаг. Пауза. Вопрос — как всегда неразрешимый. Вздох. Темнота побеждает. Ладони прикрывают лицо. Затемнение. Эндшпиль. Они никуда не поедут. Все действующие лица замерли, как гости в замке Спящей красавицы.
Волшебство разрушает Гайя — она энергичными шагами пересекает комнату, улыбается — Arrivederci! — произносит твердым голосом: Ciao! ciao! — и выставляет постояльцев из дома.
«Боже, благослови эту женщину, если еще способен шевельнуть хоть мизинцем!»
Ну, вперед! Машина трогается с места.
И все конечно же идет не так.
— Мы ошиблись, — говорит Рена, сбросив скорость, — и едем к шоссе, а не к дороге Кьянтиджана[193].
Симон изучает нарисованный Гайей план.
— Согласен, но можем не менять направление, свернем чуть дальше.
— Это вряд ли, — отвечает Рена и тормозит у обочины, чтобы развернуться.
— Раз так — ладно! — Симон с силой бьет картой Тосканы по коленям. — Раз так — мои услуги штурмана тебе не нужны! Справляйся сама!
Ну что ты хочешь, Зевс поступает, как умеет! — говорит Субра. — Грохочет, стреляет по земле молниями, ужасает, испепеляет.
«Зевс, мне надоели твои капризы! Дождешься у меня, выпорю!»
Рена принимает ответственность на себя, становится гипервзрослой, контролирует свой голос:
— Давай, покажи мне…
Они изучают карту, дрожа от ярости. Права конечно же она.
Рена разворачивается, поддает газу, и они мчатся через невидимые холмы.
Чуть позже, на подъезде к улице Кьянтиджана, на нее неожиданно нисходит ощущение счастья.
Знаешь что, — говорит Субра, — у тебя психоз на ультракороткие фразы. Называется циклотимизм.
Miserabili[194]
День только начинается, когда они въезжают в Сиену. Рена паркуется на проспекте Куртатоне, рядом с церковью Сан-Домени-ко — слегка, но не слишком нарушив правила, — и они идут бродить по восхитительным улочкам старого города. Все чувствуют себя ужасно несчастными. Ни Ингрид, ни Симон не промолвили ни слова после недавней стычки. Рена решительно гонит прочь воспоминания о том, как открывала для себя город вместе с Ксавье: старые воспоминания потягиваются, трут заспанные глаза, жаждут пробудиться. «Нет-нет, — шепчет она им, — засыпайте, я создам новые воспоминания, свежие и кокетливые!»
Симон тянет ее за рукав:
— Посмотри, Рена…
Тихий голос отца пугает ее.
Она поворачивает голову к газетному киоску на другой стороне улицы: первые полосы всех иностранных газет пестрят словами: Франция, Франция, Франция. Париж, Париж, Париж. Огонь, огонь, огонь. На фотографиях — толпы молодежи, плотные ряды бойцов республиканских отрядов безопасности. Огнеметы. Каски. Щиты. Камни. Пожары. Беспорядки ширятся. Сожжено триста машин. А ее фотоаппарат, ее любимый «Кэнон» безвольно висит на шее хозяйки.
