Назови меня по имени - Аникина Ольга

А прошлым летом Маша почти уже поверила, что они с Марком стали друг для друга окончательно близкими. Тогда их соединило несчастье. Тяжело заболел маленький Хомяк.

Во время планового обследования у Хомяка в правом лёгком врачи обнаружили «дополнительное образование». Специалисты говорили, что опухоль доброкачественная, но операция требовалась немедленно.

Кроме болезни Хомяка, Маша мало что помнила из событий первых двух месяцев прошлого лета. Вспоминались размытые вечерние окна разных оттенков жёлтого цвета и идущий по касательной луч фонаря. Крона какого-то хилого дерева во дворе больницы. Незнакомые люди возле дверей серого больничного корпуса.

В летние месяцы у Маши обычно было довольно много свободного времени. Петька отдыхал в Петербурге, ученики разъезжались по дачам. Ресурс, который Маша в себе обнаружила прошлым летом, казался неисчерпаемым. Для Марка и Хомяка она готова была стать всем: водителем, сиделкой, секретаршей, работником службы доставки. Иногда Марк поручал ей съездить в библиотеку и порыться в каталоге, а случалось и так, что Маша ночами проверяла какую-нибудь статью на антиплагиат. Однажды, когда у Марка в больнице сломался ноутбук, ей пришлось ехать в пункт срочной компьютерной помощи и под телефонную диктовку печатать рецензию на ВАКовскую статью. Всё это были мелочи. Маша могла бы взять на себя гораздо больше.

Прошлым летом Маша часто вспоминала Ираиду Михайловну и её слова о том, что «люди всё видят». И ведь наверняка «люди», то есть врачи, медсёстры и матери больных детей, соседей по палате, – действительно «всё видели», они даже могли докладывать жене Марка о том, что её мужу помогает какая-то посторонняя женщина. Но Маша раз и навсегда решила для себя, что ситуация сложилась исключительная, и она никак не может остаться в стороне, а потому будет помогать – кем бы её ни считали и какие бы гадости ни говорили за её спиной.

В первые недели больничной истории бывшая жена Марка редко появлялась в стенах лечебного учреждения: она предвидела дальнейшие сложности и зарабатывала на лечение сына, которое, конечно, не заканчивалось одной операцией. Да и сам Марк в то непростое время тоже хватался за любой заработок: рецензировал статьи и трудился над двумя диссертациями, за которые ему уже выплатили аванс. Плюс еженедельная колонка на портале «Столица».

Он очень похудел, ходил бледный, под глазами образовались мешки.

– Не могу больше здесь находиться, – шептал Марк в телефонную трубку овальным, деформированным голосом. – Я малодушный человек. Третий день подряд в детском отделении я не выдержу. Самое страшное место, где я бывал в своей жизни. Что мне делать, Мышь? Я схожу с ума.

Его до дрожи пугали маленькие прооперированные тельца, измученные матери, сидящие возле кроваток в исподнем. Кормление из ложечки. Горшки. Детский плач.

Бывало, он возвращался домой и ночевал в своей комнате в Колпачном переулке. Хомяк плакал, когда отец собирался уходить. Марк затыкал уши и сбегал. Бесполезно: в Колпачном Марку тоже не спалось. Когда наконец освободилась его жена Лена и стала приезжать в отделение на ночь, Марк брал такси и приезжал в Королёв. Рядом с Машей он чувствовал себя немного спокойнее.

Иногда Маше удавалось самой посидеть с Хомяком несколько часов, не опасаясь при этом столкнуться с его матерью. Хомяк улыбался Маше обветренным, опухшим ртом. После операции из его маленького тела торчала пластиковая трубка, по которой оттекала какая-то мутная жидкость; потом эту трубку вынули, но Маша всё равно боялась прикоснуться к малышу, чтобы случайно не сделать ему больно. Когда Марк выходил подышать воздухом, Маша веселила Хомяка, как умела. Читала ему книжки с картинками, занималась с ним пальчиковой гимнастикой – играла в «уточек». Эта игра очаровала малыша – возможно, до ребёнка впервые дошло, что он может развлекать себя самостоятельно. Диалог «уточек» мог длиться десять минут и дольше, и такое удержание внимания у трёхлетнего ребёнка Маша считала серьёзным педагогическим достижением.

Врачи и прочий больничный персонал звали Хомяка так, как было написано у него в документах, – Георгием, Герой, Гошей, а одна медсестра именовала его Юрочкой, чем доводила Марка до белого каления. Хомяк не отзывался на незнакомые имена и доводил в отделении всех, от соседей по палате до врачей-дежурантов. Он разделил людей на своих и чужих и к чужим был беспощаден. В ход шло всё: от пинков до плевков, а лечащего врача Хомяк просто-напросто укусил.

В свои три года Хомяк не делал ни малейшей попытки освоить человеческую речь. Но природа наделила его хитростью, изобретательностью и умением чувствовать момент.

Однажды он удрал из отделения. Прежде чем сбежать, Хомяк затаился и целое утро был паинькой: съел завтрак, сам попросился на горшок.

– Я физически не способен находиться весь день в палате! – кричал Марк в ответ на выговор, полученный от старшей медсестры. – Могу я выйти, хотя бы в сортир?

Хомяк прибился к чьим-то чужим родителям и выскользнул в коридор. Вместе с теми же людьми он забрался в лифт и вышел на первом этаже. Ему удалось проскочить мимо охраны. Расчёт был тот же: сделать вид, что он выходит вместе со взрослыми, которые, не зная друг друга, полагали, что ребёнок едет в лифте с родителями.

В больничном дворе Хомяк задержался, чтобы поиграть с малышами, которых выгуливали тревожные матери, беседующие об одном и том же и каждая о своём. Ему очень понравился маленький зелёный динозаврик из киндер-сюрприза, которым играл какой-то другой ребёнок. Хомяк зажал динозаврика в кулаке и припустил по аллее. Ребёнок, у которого отобрали игрушку, заплакал.

Так Хомяка изловили и, пропустив через фильтр больничной администрации, водворили на прежнее место. Возвращение сопровождалось ликованием отца и фальшивым причитанием медсестёр.

Врачи не ошиблись: опухоль оказалась хотя и крупной, но доброкачественной. Послеоперационный период, со слов врачей, протекал удовлетворительно. Теперь возле ребёнка дежурила Лена, а Маше оставалось только сидеть в машине, припаркованной возле больницы, и ждать команды Марка, которая могла быть любой: например, съездить в супермаркет, привезти для Лены минеральной воды, оставить покупку в приёмном покое и быстро убежать, чтобы Лена не заметила её прихода.

Иногда Марк в присутствии Маши держался напряжённо. Его раздражал любой резкий звук, любое неуклюжее слово.

– Тебя всё достало, да? Поэтому у тебя такой кислый вид? Достало? Ну, говори честно!

Переубедить его было невозможно.

– Я всё про тебя понял. Я тоже тебе надоел, грязный, старый. Помощница хренова! Лицемерка. Тебя задолбала моя нищета и мой больной ребёнок! Так? А ну катись отсюда… Питерская барышня, принцесса, твою мать! Чтоб духу твоего здесь не было, поняла?

– Дурак.

– Пошла вон.

– Сам пошёл вон.

– Пошла вон, я сказал!

– Сам пошёл.

Они стояли в коридоре и препирались, а вокруг ходили люди в халатах, белых и махровых, а некоторые в ситцевых. Проезжали дети на колясках, с возничими за спиной, боевые колесницы больничного войска.

– Ты кусучая мышь.

– Я очень кусучая мышь.

– Ты придёшь завтра?

– Приду.

– Мышь, я завтра уезжаю отсюда по делам. С ребёнком будет сидеть Лена. Ты раньше семи вечера не приходи, ладно?..

К концу августа Хомяк уже встал на ноги; из больницы его забирала Лена. Жена Марка смогла наконец взять отпуск, и теперь она всё время посвящала больному сыну. По какой-то причине Лена почти полностью устранила Марка из своей жизни и из жизни ребёнка; возможно, причиной была очередная ссора. После двухнедельной хандры Марк смирился со своим положением и наконец-то вернулся к своему нормальному расписанию: к чтению, сну до полудня и работе над текстами для портала «Столица».

Последнюю неделю августа Маша помнила очень отчётливо: это были самые светлые дни минувшего года. Тогда ей казалось, что до их воссоединения с Марком осталось каких-то полшага.

…В один из таких дней Марк ждал Машу на аллее, ведущей к центральному входу в парк Коломенское. Он тоже был свободен: материал для колонки уже не висел над ним дамокловым мечом.