Назови меня по имени - Аникина Ольга

– Какой сегодня день недели? – спросил он.

– Четверг.

– Удивительно. А воздух пахнет так, как будто нынче суббота.

Горячая рука Марка лежала на Машином бедре – и Маша удивлялась, куда делось её вечное смущение. Нельзя обниматься на людях, говорила бабушка Нина Александровна. А тут никто не спрашивал, можно или нельзя, – Машу просто взяли и повели по парку, будто так и надо.

Сверху, на ветках, и внизу, на земле, – везде, за поворотом на аллею или возле спуска к воде, – царствовали яблоки, мягкие, желтоватые, с красными бочками, или жёсткие, зелёные, гремящие. Они падали в траву, мокрую от росы.

Обувь быстро промокла, и тогда Марк постелил на землю свою огромную куртку. Маша растянулась на ней – животом вверх, так, как валятся наземь яблоки, – и Марк устроился рядом. Сквозь арки сухих травинок и тусклых осенних цветов два человека смотрели на небо. Мокрые кеды стояли рядом и сушились. Солнце припекало, в траве гремели кузнечики. Травинки щекотали лица, над цветочными чашечками летали насекомые. Одна стрекоза уселась на колокольчик. Маша двинула пальцем – цветок покачнулся; стрекоза нервно дёрнулась и смылась.

Речь Марка окутывала всё вокруг – речь, закипающая на поворотах, с лёгкой и редкой картавинкой. Обычное «р» он произносил правильно, а мягкое – укатывалось куда-то глубоко за язык и глохло, ударяясь о невидимый камешек.

– …я целых два раза в жизни учился говорить. Второй раз – в пятнадцать лет. Честное слово. Никому никогда не рассказывал, потому что стыдно было. Ти Эс Элиот, например, тоже учился английскому акценту, когда перебрался в Европу. Слышала это монотонное подвывание, на одной высокой ноте со слегка поджатой гортанью? Так вот я несколько лет подряд, ей-богу, калёным железом… Не веришь? Вот мышь ты вредная. Это сейчас я уже на такие подвиги не способен. Но тогда… Я пообещал себе стать настоящим москвичом. Да и сил было немерено.

Маша брала с земли яблоко, натирала о рукав куртки его матовый бок, и тот становился блестящим.

– Как думаешь, они чистые? – спрашивала Маша.

– Конечно, грязные, – отвечал Марк.

– А что там живёт, в этой грязи? Дизентерия? Холера? Чума?

– Радий, кобальт, угольная пыль.

– Обожаю.

Она тянула в рот кислое яблоко, а на языке чувствовала вкус вина и мёда. Хорошо бы набрать этих яблок и весь сентябрь грызть их у себя в Королёве, лениво думала она. Или сварить с сахаром – бабушка Нина Александровна варила чудесное яблочное варенье, надо бы поддержать семейную традицию.

– Не лопнешь?

– Не лопну.

Она катала яблоко Марку по лицу: кривобокий плод проделывал долгий путь от одной впадины на виске до другой такой же впадины через широкий, с неглубокими морщинами, лоб. По скуле яблоко попадало на переносицу, а через горбинку носа, как корабль, переплывало на левую бровь. Делало несколько медленных кругов вокруг левого глаза, спускалось по щеке, покрытой серой щетиной, к подбородку и, нырнув в ямку под нижней губой, останавливалось. Марк хватал яблоко зубами и поворачивался к Маше, тихонько рыча, изображая зверя, поймавшего добычу. Маша хохотала. Марк выплёвывал яблоко в траву.

– Только не корми меня ими, пожалуйста. Эстетически они мне нравятся. Мадонна с яблоком, например. Лукас Кранах Старший. Рене Магритт. Но сами по себе… Расскажу. Мы жили в яблочном краю. У нас там такие плоды вырастали… Размером с твою голову! Шучу, конечно. Поменьше. Но совсем чуть-чуть. Ты никогда не пробовала ничего подобного, даже с вашим профессорским усиленным пайком. Фрукты небывалой красоты, с тонкой кожурой – она лопалась, и брызгал сок, стоило только зубы вонзить. И что делал мой дедушка? Он брал меня на прогулку в парк – в том в парке был фонтан в стиле конструктивизм, а вокруг росли платаны и кипарисы – волнообразные, как у Ван Гога. Огромный розарий вокруг Дома пионеров – клумбы с горбатыми розами. Так вот. Дедушка брал яблоко – оно было мне и обедом, и полдником, если мы забредали слишком далеко по дедушкиным делам. Яблоко дед окатывал кипятком, так он боролся с микробами. Потом прятал его в полиэтиленовый пакет – он тоже чем-то пах, тем, что в нём лежало до яблока, – и полдня дед носил за пазухой яблоко в пакете. К концу прогулки от яблока оставалось… Ну, ты представляешь себе. И эту кашу я обязан был съесть. Скандалить на улице считалось неприличным, я никогда не скандалил, так меня приучили, – просто покорно зажимал нос и глотал. В детстве так принято: открой рот и глотай. И мне кажется, моя дорогая, я выплёвываю до сих пор эту память, эти яблоки, а вместе с ней родную провинциальную речь, послушание, смирение… Ты не устала от моей болтовни? Теперь твоя очередь рассказывать. Ну же. Я обещаю тебе молчать как рыба.

Маша не умела хорошо говорить и не знала, как сделать рассказ интересным. Про что ей рассказывать, – про Петьку, что ли? Или про черепах в королёвском пруду, в которых Марк как не верил, так и не верит?

И Марк, не добившись от неё ничего, начинал какую-нибудь новую историю.

Раньше, например, она не имела понятия, почему парк Чаир из старого романса носит такое название. Именно от Марка она узнала, что чаирами называли древние крымские садовые комплексы, которые устраивали в долинах горных ручьёв. Но в восьмидесятых годах такие сады ещё существовали в Крыму и не только там – например, неподалёку от городка, где прошло детство Марка. Маша никогда в жизни не видела ничего подобного, поэтому ей приходилось верить. Может быть, Марк всё выдумывал или приукрашивал – но для Маши это уже не имело никакого значения.

Он описывал, как по периметру комплекса возвышались монументальные платаны – с гладкими стволами, белыми изнутри. Как шелестели ветками серебристые тополя и эскулусы, усеянные по весне молочно-розовыми свечками – словно новогодние ёлки. Крупные деревья удерживали ветер и создавали защиту для нежных культур, которые прятались в глубине сада. Например, там росла алыча, похожая на растрёпанный веник, – вся облепленная жёлтыми кругляшами.

– Никогда не видела, как растёт алыча? Облепиху видела? Представь себе гигантскую облепиху, только пусть у неё будут листья чуть подлиннее и ягоды покрупнее. Покруглее.

Турецкие яблони синапы с продолговатыми плодами, вытянутыми, как головы инопланетян. И виноград – Марк говорил, что московская сирень по весне напоминает ему зелёный горох виноградной завязи.

– Коломенский парк отличается от чаира так же, как…

– Как Марк Лакиди отличается от Ахилла.

Мать Марка работала продавцом в магазине, отец тоже имел среднее образование.

– Когда мы ещё жили в этом городке… Я был настоящий криминальный тип, ты бы даже и не посмотрела в мою сторону. Точно тебе говорю. Нас было трое, я и два моих лучших товарища: Сёма по кличке Бикицер и Лёша Джага. Нам было лет по тринадцать, мы курили и носили полосатые брюки. Почему полосатые? А чёрт их знает, считалось модным – мы и носили. У Джаги в пивном ларьке работала тётка, алкашка, но не запойная. Она понимала, что мальчикам необходим алкоголь, ну и толкала Джаге пиво из-под полы. Недёшево, но Джага всегда был при деньгах. Позже я понял, где он их доставал. Он уже тогда умел жить, этот Джага – хотя в восемнадцать всё-таки попался и сел за мошенничество. А в юности он продавал старые бабкины шмотки. Ложечки с царскими гербами, прозрачные кофейные чашечки с позолотой и прочий антиквариат. Похоже, Джагины предки сбежали сюда после революции и сохранили своё добро, несмотря на всё, что творилось тогда в Крыму. Вот на эти-то средства мы с пацанами и бухали.

Марк уехал из своего маленького городка в начале восьмидесятых. Городок к тому времени совсем пришёл в полное запустение.

Родители Марка сгрузили вещи в фургон, нанятый за бешеные деньги, и перебрались в Одессу, поближе к родственникам. Несколько лет они снимали там квартиру, а после переехали в Ильичёвск, где освободилась дедовская двухкомнатная. Но к тому времени Марк уже укатил в Москву.

Воспоминания о выселении и мытарствах, связанных с переездом, были самыми грустными рассказами, которые Маша когда-либо слышала от Марка. Городок его почти пропал. Квартал, где жили родители Марка, сровняли с землёй, а правительственный дачный посёлок, который должны были возвести неподалёку, никогда и не был построен. Заложили фундаменты, завезли целые вагоны песка и щебня, но, как это часто происходило в стране, власть переменилась. Строительство заморозилось на неопределённый срок. На месте улиц и переулков, маленьких двориков, жители которых знали всех своих соседей по именам, на месте Дома пионеров, окружённого горбатыми розовыми кустами, на месте фонтана в стиле конструктивизм – остались развалины и пустырь, заросший осотом и полынью. Остались пустые кирпичные коробки без крыш, где водители, проезжавшие мимо по трассе, справляли малую нужду. Что случилось с садом Чаир, Марк не знал. Наверное, он тоже стал бесплодной землёй, местом, которого нет.