Назови меня по имени - Аникина Ольга

Круг общения Кати Бояриновой, по непонятной для Маши причине, был весьма ограничен: из всего класса девушка дружила только с Алёной Прудниковой – модницей и выскочкой – и с Красневским. Маше иногда казалось, что оба Катиных друга – и Алёна, и Данила – выбрали её сами, не спросив, нуждается ли Катя в их обществе. Девушку позвали, поманили – и она великодушно сделала шаг навстречу. Оба её визави, каждый по-своему, гордились своим положением возле первой красавицы класса, но одновременно, кажется, ещё и управляли ею.

Катя, в отличие от других девушек-выпускниц, по мере взросления не становилась ни раскованнее, ни общительнее. В табеле за десятый класс у Кати были почти одни пятёрки – за исключением нескольких четвёрок по точным предметам, но, будучи сильной ученицей, на уроках она почему-то предпочитала отмалчиваться. Маше казалось странным, что одарённая девушка с яркой внешностью добровольно выбрала роль невидимки, которая постоянно скрывается в тени своего яркого бойфренда. Уж не давит ли на неё Красневский, спрашивала себя Маша и не находила ответа.

После того случая в столовой Маша убедилась: пожалуй, Данила оказывал на Катю весьма сильное влияние. Бояринова даже оставила недопитым свой компот – внезапно отодвинула стакан, из которого только что пила, и пошла за своим парнем, словно привязанная к нему какой-то невидимой верёвкой.

Глава 5

Для оформления задника сцены актового зала Алёша хотел использовать стилизации под рисунки Пушкина, знаменитые наброски пером, сохранившиеся на полях его рукописей.

– В нашем зале чёрно-белые картинки смотреться будут гораздо лучше, чем цветные, – сказал он, когда рассказывал концепцию проекта.

Маша понимала, о чём идёт речь. Школьный актовый зал отремонтировали очень неудачно: стены в нём стали почему-то малиновыми, хотя, судя по номеру колера, краску завхоз выбрал правильную, неброского сиреневого оттенка. Завхоз разводил руками и предъявлял документы на закупку материалов. Директриса связывалась с заводом-производителем лакокрасочных изделий, писала жалобы в Союз потребителей, но, так как работы были произведены, а краска использована по назначению, возмещать школе ущерб никто не спешил, и до следующего лета малиновый зал решили не трогать. Бархатный синий занавес смотрелся в нём аляповато, но его всё-таки оставили, а салатовые шторы срочно сняли и на их место повесили белые. Новые портьеры купили на родительские деньги, собранные срочным порядком; семья Красневских снова оказалась на высоте, выплатив большую часть суммы.

В таком зале на сцену можно было устанавливать только чёрно-белый задник, и Маша полностью одобрила Алёшину идею.

Второй раз о Пушкинском празднике Маша вспомнила за несколько дней до мероприятия. Когда она сосчитала дни до десятого февраля, у неё даже сердце заколотилось. «Ну и ну, – подумала она, – вот будет номер, если Алёша отнесся к заданию так же, как я сама». Она бросилась звонить Алёше.

– Уже почти готово, – ответил он. – Хотите посмотреть, что получилось?

Мастерская художника Кайгородова находилась на последнем этаже старого серо-жёлтого семиэтажного дома неподалёку от станции метро «Динамо».

В советские времена этот квартал был задуман как Городок художников, но в девяностые годы прошлого столетия большинство квартир, изначально оборудованных как мастерские, выкупили люди, далёкие от искусства. Дети и внуки сделали в помещениях евроремонт, мало что сохранив от прежнего богемного духа. Остались только единичные осколки прошлого вроде дяди-Колиной студии, обстановка которых не менялась последние сорок – пятьдесят лет.

Двор, где в самом уголке, возле арки Маше удалось оставить свою «тойоту», чем-то напомнил ей дворы родного города недалеко от Московского проспекта. Только само пространство, заключённое между стоящими под углом жилыми домами, было куда более широким и светлым, чем в Петербурге. По периметру детской площадки приткнулись несколько автомобилей, среди них – ржавая «Волга» без номеров и покрышек.

На дверях подъездов висели домофоны старого типа. Чтобы попасть внутрь, требовалось повернуть две круглые ручки и с их помощью выставить номер квартиры на круглом табло. Если нажать белую кнопку с надписью «Вход», раздавался короткий гудок и загоралась лампочка «Войдите». Между этажами с грохотом перемещался узкий лифт, выкрашенный в тёмно-синий цвет; его деревянные двери открывались вручную.

Алёша впустил Машу, и она, шагнув за порог, сразу же опрокинула на пол какой-то большой серый предмет. Раздался грохот. В углу прихожей, где с трудом могли разойтись два человека, стоял сработанный из дерева и покрытый краской человеческий торс.

– Это наш Геракл, – сказал Алёша вместо приветствия. – Он всегда падает, не бойтесь.

Маша огляделась в поисках вешалки.

– Пальто можно повесить вот сюда.

К стене была прибита резная лакированная доска, из которой торчали фигурно загнутые кверху чугунные гвозди.

На антресолях напротив входной двери лежали сваленные в беспорядке гипсовые модели: большая ушная раковина, изящная ступня, плечо с хорошо проработанной поверхностной веной и кусок головы Давида – горизонтальный спил от бровей до переносицы.

На Алёше были надеты серая толстовка и широкие штаны болотного цвета с пятнами высохшей краски. В комнате пахло плохим табаком, пылью и сырой глиной. Сквозь волну сигаретного дыма нечётко проступал еле уловимый запах сохнущих масляных красок, который Маша уже умела различать. Не вредно ли ребёнку с аллергией вдыхать такой коктейль, подумала Маша, но увидела радостное Алёшино лицо и успокоилась.

На кухонке – Маша уже с порога определила, что помещение это должно быть крохотным, – курил какой-то человек. Маша увидела только спину в синей клетчатой рубашке и седую гриву, свисающую на воротник. Это был хозяин студии, дядя Коля.

Часть окон мастерской выходила во двор, а другая часть – на небольшой парк за стадионом «Динамо». Возможно, днём солнечный свет насквозь прошивал большую комнату, но сейчас, вечером, окна были темны.

Все предметы в мастерской словно бы не существовали каждый по отдельности: время притёрло их друг к другу, построив единую многоногую и многоглазую декорацию. За гипсовыми торсами ютились завёрнутые в серую ткань холсты в рамах. Антресоли под потолком тоже были завалены холстами, по углам в беспорядке стояли деревянные заготовки разных форм и размеров.

Ученик молча наблюдал, как Маша осваивается в незнакомом месте, как рассматривает те несколько картин учителя, которым было позволено висеть на стенах мастерской. Алёша тоже становился здесь другим, непохожим на того, которого Маша знала раньше. Его шаги казались шире, напряжённая шея – длиннее, выставленный вперёд подбородок тянулся вверх, да и всё лицо его выражало собой единый порыв изнутри – наружу, в пространство, где царили беспорядок и свобода.

Сам дядя Коля заглянул в комнату через несколько минут. Он появился в проёме и застыл, облокотившись о дверной косяк, – невысокий, худой и смуглый мужчина лет шестидесяти; лицо его покрывала клочковатая седоватая поросль. Оценивающим взглядом дядя Коля окинул Машину фигуру, выставил вперёд указательный палец и вместо приветствия хриплым голосом сказал:

– Вы – модель.

Маша помотала головой.

– Слава богу, нет. Я учитель литературы.

Дяди-Колины брови взлетели на лоб. Художник задумался, убрал палец. Нахмурился, почесал за ухом. В ухе блеснула серебряная серьга.

– Ну… Нет так нет.

Он кашлянул и, шаркая ногами, ушёл. Маша услышала, как в кухне сдвинули с места стул или табуретку. Как стукнула форточка и чиркнула спичка.

Алёша махнул рукой.

– Не обращайте внимания, – сказал он вполголоса. – Это только кажется, что он ничего не соображает. На самом деле он просто притворяется.

Алёша вытащил из-за перегородки прямоугольный подрамник размером примерно метр на полтора, с натянутым на него тканевым материалом. Прислонил к стене, оборотной стороной к Маше. Потом показались ещё четыре… нет, шесть таких же подрамников.