Общество самоубийц - Хэн Рэйчел

Некоторое время Анья сидела неподвижно, слушая, как сквозь тонкие стены глухо доносится шум города. Потом встала, взяла таз и вылила его в раковину. С тех пор она к матери не прикасалась.

Это было много месяцев назад. Сейчас Анья представила, как ее пальцы погружаются в плоть матери, как у той под весом тела ломаются кости. Как она пытается усадить мать, а у той сползает лицо.

— Красиво, правда?

Анья подскочила. Ей показалось, будто от этого непроизвольного движения ее мозг ударился о верх черепа.

— Извини, милая, не хотела тебя напугать, — это была пожилая дама, которую она видела при посадке, — с морщинистым лицом и заостренными зубами. Теперь она укутала голову выцветшим голубым шарфом.

— Да ничего страшного, — коротко ответила Анья и снова уставилась на воду.

— Ты так легко одета, тебе не холодно? — дама указала скрюченным пальцем на голые руки Аньи.

— Нет, не холодно, — ответила Анья и добавила: — Спасибо.

— Ты иностранка? Ты выглядишь приезжей, — добавила дама, ничуть не смущаясь ее сдержанности.

Анья повернулась к собеседнице. Теперь она увидела, что глаза у той блестящие и косые, взгляд все время бегает, а руки словно живут своей жизнью — пальцы болтаются где-то на уровне бедер и подергиваются, будто дама играет на невидимом пианино.

— Да нет, — ответила Анья уже дружелюбнее, — я здесь давно.

— А, так у тебя здесь семья? — Дама заморгала. Ресницы у нее оказались длинные, но очень бледные.

Анья снова посмотрела на серую воду. На слегка пенящихся волнах подпрыгивала пластиковая бутылка.

— Да, — ответила она, вцепившись в холодное ограждение так, что пальцы побелели, а на предплечьях стали особенно заметны мурашки, — вся моя семья здесь.

— Так славно! Моя семья тоже когда-то вся жила здесь. Давно. Теперь я тут одна, — она говорила быстро-быстро, словно выплевывая слова. — Дети есть? Сын? Дочка?

— Нет, — сказала Анья, — но мы с мужем пытаемся завести ребенка. Правда, пока нам хватает возни с родителями. Они тоже здесь, в городе, живут. Иногда я готовлю обед, какое-нибудь овощное жаркое, и все приходят к нам в гости. Мужу это очень нравится. И его брат тоже приходит с маленькой дочкой.

— Как чудесно, — вздохнула дама. Взгляд у нее стал мечтательным. — А что вы пьете за обедом? Наверное, немножко вина? Красного? Или, может, белого? Ты больше похожа на любительницу белого.

— Иногда пьем. Но красное, — чуть улыбнулась Анья. Почему бы не разойтись вовсю, раз уж начала? — Не больше рекомендованной месячной дозы, конечно, но мы только по особым случаям пьем вино, так что выходит всем по полному бокалу. У свекра связи в Европе, и ему присылают вино из Италии.

— Италия, — повторила дама. — Замечательное место. Теплое. Я всегда думала, что когда-нибудь туда съезжу.

Анья не ответила, и ее собеседница тоже стала смотреть на воду. Какое-то время они молча глядели, как за бортом катятся волны, а потом дама спросила:

— А как зовут твоего мужа?

— Бранко, — ответила Анья.

Ветер разметал ее волосы так, что их кончики щекотали ей щеки. Она оглянулась и взглянула на Стейтен-Айленд, который превратился в еле видное темное пятно в тумане.

Когда паром подошел к пристани, Анья попрощалась с пожилой дамой. Остаток пути та в основном молчала, наклоняясь над перилами и поворачивая лицо навстречу ветру.

— До свиданья, — улыбнулась старуха, снова показав заостренные зубы. — И Бранко всего наилучшего.

Анья кивнула, пошла к трапу и нырнула в поток сходящих с парома пассажиров.

И тут на нее обрушился шум Манхэттена — так резко и внезапно, как если бы она врезалась в стену. Густое облако звука, сплетенное из отдельных нитей — гула разговоров, тяжелого топота толпы, скрежета и грохота разных строек, сирен, стрекота вертолетов, музыки, тихого рокота реки Гудзон.

«А неплохо вот так взять и врезаться в стену, — подумала Анья, оказавшись посреди движущейся по тротуару толпы. — Ведь когда сильно ударишься — до звона в ушах, до крови из носа, до дрожи, — сразу понятно, что ты жив». Странно все же, что именно в этом городе впервые появились долгоживущие — эти удивительные люди-праздники, люди-островки, незыблемо высящиеся посреди серого океана людей-однодневок. У долгоживущих в жизни есть только одна цель — ни во что не погружаться, вечно скользить по поверхности. Анья не представляла, как это им удается в подобном городе.

«Интересно, — подумала Анья, — а если бы нам удалось вернуться в Швецию? Что было бы дальше?» Может, там она нашла бы врача, готового прекратить страдания матери, и похоронила бы ее по-настоящему. Однажды она спросила мать, где бы та хотела, чтобы развеяли ее прах — сама-то Анья считала, что лучше всего было бы бросить погребальную урну в Балтийское море возле дома. Мать сказала, что это неважно. Она не верила в символизм, в ритуалы и жизнь после смерти, и вопрос сочла глупым и сентиментальным. Какая ей разница, ее ведь уже не будет. Она не понимала, что это не ради нее.

В общем, Анья все равно высыпала бы прах матери в море. Пробиваясь через толпу, заполнявшую тротуары после обеда, Анья представила, как несет урну на берег. Лучше всего рано утром, сразу после рассвета. Она встала бы в полосе прибоя, чтобы слабые волны ласкали ей ноги и шевелили песок под ступнями. В обжигающе холодной воде покачивалось бы множество безвредных светящихся медуз; некоторые уже умирали бы на песке, оставленные там отступившим прибоем, — просто неподвижные полусферы плотной воды, крупные капли студенистой росы, усыпавшей береговую линию.

Анья сняла бы с урны крышку, погрузила в нее пальцы, удивляясь тому, насколько частицы праха легкие — скорее пыль, чем песок, — а потом метнула бы их в направлении восходящего солнца и пробуждающегося моря. И ее мать унесло бы ветром.

Глава тридцать первая

Анья открыла дверь, и запах, стоявший в комнате, мгновенно заполнил ее ноздри и ее сознание, принеся с собой обычное ощущение бессильного ужаса. Мать лежала там, где и раньше. Все в комнате стояло, лежало и валялось там, где и раньше.

Под неплотно сидящей половицей в углу хранились деньги. Анья опустилась на колени, вытащила спрятанную там пачку купюр и без особой надежды принялась их пересчитывать. Она прекрасно знала, сколько там собрано, знала, что этого недостаточно. Ну хорошо, машину, наверное, достать удастся. И что дальше? Где взять горючее, деньги на дорожные сборы и еду?

Она еще стояла на коленях на полу, когда до ее слуха донеслись чьи-то шаги — кто-то шел по коридору. Причем не один из соседей — Анья знала их походки наперечет, — а кто-то чужой. Эти шаги были громкие и уверенные, деловитые, это шел человек, точно знающий, какое место он занимает в этом мире, и убежденный в своем праве спокойно шествовать по чужим коридорам.

Анья застыла. Как им удалось так быстро ее найти? Она же всего несколько часов назад ушла из столовой. Вряд ли они так быстро закончили допрашивать весь персонал. Или Розали проговорилась, что Анья ушла? Может, ее исчезновение показалось им чрезвычайно подозрительным?

Она слушала, как шаги приближаются — все ближе и ближе — и наконец останавливаются у ее двери. Тишина, пауза. Потом три коротких удара: тук, тук, тук.

Анья вскочила. Опустив глаза, заметила, что все еще держит в руках деньги, быстро засунула пачку за пояс брюк и вытянула свободную рубашку наружу, чтобы скрыть выпуклость. Потом пинком вернула половицу на место.

В дверь снова постучали. Теперь стук стал настойчивее и быстрее — стоявший за дверью человек требовал, чтобы его услышали.

Анья глянула на мать. С такого расстояния можно было представить, будто она все еще оставалась собой, будто просто прилегла вздремнуть, пока Анья прибиралась в доме. Отсюда не видно ни болезненно-прозрачной кожи, ни остекленевших век, зато отлично слышно, как неутомимо работает сердце.

Анья приготовилась… к чему? Может, они сломают дверь и уведут ее в наручниках. Может, она видит мать в последний раз. Ей сообщат адрес, а через несколько месяцев, уже в тюрьме, еще и конкретную ячейку на ферме, куда мать отправят. Навестить ее, конечно, будет нельзя, даже если Анья окажется на свободе. На фермы никого не пускают. Тут невольно задумаешься, что такое ужасное делается на этих фермах, если родственникам не полагается этого видеть.