Двойной контроль - Сент-Обин Эдвард

– Ах, ты такой интеллектуал! – вздохнула Хоуп, кладя ладонь на поясницу Фрэнсиса. – И это мне тоже очень в тебе нравится. Не забывай, что вот здесь свернулась спящая змея. – (Раскрытая ладонь скользнула к его крестцу.) – Проснувшись, она взовьется по позвоночнику, – продолжила она, проводя по спине Фрэнсиса, – поднимется к основанию черепа, и весь твой разум озарится сиянием. – (Пальцы с острыми ногтями взъерошили ему волосы, подбираясь к макушке.)

Фрэнсис закрыл глаза и почувствовал, как внутри его черепа, под внутричерепными небесными сводами, вспыхивают огни фейерверков, а затем ощутил, как пульсирующие разноцветные сполохи разлетаются во всех направлениях, не зная границ.

– Не надо… – пролепетал он, все еще смутно сознавая, что находится на приеме и что его окружают десятки гостей, включая Оливию, Люси, Мартина, Лиззи, Джорджа, Эмму, Хантера, Сола – список продолжался бесконечно, – которые могут заметить эту странную сцену и удивятся его экстатическому поведению. – Не надо…

– Извини. – Хоуп быстро убрала руку.

– Нет-нет, – сказал Фрэнсис, – не останавливайся.

Она с легким вздохом опустила руку ему на голову, взъерошила волосы пальцами, и сияние снова заполыхало в воображении Фрэнсиса и, возможно, везде.

Устроившись поудобнее на зеленой бархатной подушке золоченого кресла, Оливия заметила, что под пальмами, в дверном проеме, появился Билл Мурхед. Зал она видела во время экскурсии, устроенной Джейд для них с Люси, чтобы они прониклись роскошью места, выбранного для проведения приема: раззолоченное пространство с колоннами в виде пальм и веерами пальмовых крон на потолке, повторяющимися во внутренней раме золоченого зеркала над камином и в ножках диванов и кресел, созданных специально для зала. Архитектор, чьего имени Оливия не запомнила [51], вдохновлялся планами Иниго Джонса для королевской опочивальни. Пальмы были символом супружеской плодовитости. С плодовитостью у Оливии все было в порядке, а вот супружество не особо интересовало ни ее, ни Фрэнсиса. Правда, может, он забудется и сделает ей предложение, если, конечно, она сможет перебраться через порог.

Мурхед схватил шампанское с подноса проходящего официанта, осушил бокал с жадностью человека, недавно покинувшего страну сухого закона, и тут же потребовал новый. Очевидно, официант что-то сказал, потому что Мурхед негодующе уставился ему вслед.

– А, вот ты где!

– Привет, Люси. Я тут отдыхаю.

– Да уж, ты у нас труждающаяся и обремененная [52].

– Я теперь с куда бóльшим сочувствием отношусь к эпидемии лишнего веса, – сказала Оливия. – О, глянь, кто там, в Пальмовом зале, хлещет бесплатную выпивку!

– Господи, спаси и сохрани, неужто сэр Уильям Мурхед?! – воскликнула Люси, обмахиваясь воображаемым веером, как девица на выданье в какой-нибудь исторической экранизации Би-би-си.

– Да-да, тот самый джентльмен, коему выпали несказанные тяготы в его странствиях на Востоке, – подыграла Оливия подруге.

– Ага, – сказала Люси. – Он вот уже вторые сутки бомбардирует Хантера мейлами, умоляет пособить ему устроиться на работу в «Гугл». Жаждет стать представителем компании по освещению научно-технических проблем.

Люси с Оливией зашлись хохотом, как часто случалось за годы их дружбы.

– По-моему, Хантеру лучше не засылать его в Кремниевую долину, а учредить специальный приз имени сэра Уильяма Мурхеда за безосновательные наветы.

– Мурхед, должно быть, активный член общества, требующего остановить материковый дрейф, – сказала Люси. – И наверное, подвергает сомнению искренность раскаяния Галилея на суде.

– Как бы там ни было, – сказала Оливия, охваченная внезапным сочувствием, которое то и дело волнами накатывало на нее, будто подготавливая к неустанным заботам материнства, – мне его очень жаль. Под напыщенной важностью его гложет страх, это сразу заметно.

– Не поддавайся жалости, – наставительно изрекла Люси.

– Ох, извини, видно, это вброс тестостерона в мои миндалины.

– Да-да, именно такое объяснение его бы устроило: под великодушие следует подвести целостное физическое основание, – сказала Люси. – Кстати, для проверки действенности этих самых гормонов великодушия… Угадай, кого я только что видела?

– Ну, гормонов у меня в крови хоть отбавляй. Кого?

– Хоуп.

– Что? Откуда она здесь? – спросила Оливия. – Она с Фрэнсисом?

– Нет. Она разговаривала с Хантером, а Фрэнсис просто стоял рядом, и, если честно, его больше интересовал потолок, чем отель «Калифорния».

– По-моему, он решил, что исключительная архитектура требует исключительной дозы галлюциногенных грибов. А что здесь делает Хоуп?

– Ну, она же приятельница Хантера, он ее пригласил…

– Понятно, – вздохнула Оливия, – наверное, это просто…

– Гормоны!

– Совершенно верно.

– Гормоны объясняют все, как гены, кварки и, в общем, все остальное, особенно РНК.

– А ты сейчас следуешь современным тенденциям, – сказала Оливия.

– Ладно, пусть тогда все объясняет все остальное, – сказала Люси. – Какая прекрасная мысль.

– А где ты их видела?

– Вон там, – указала Люси на Пальмовый зал.

– Почему ты так смотришь на этого официанта? – спросил Чарли. – Он что, бывший пациент лечебницы Бродмур?

– Нет, – с облегчением ответил Мартин, поскольку шутливый вопрос сына позволял сказать правду. – Он просто какой-то растерянный. Ты же знаешь, моя профессия заставляет меня постоянно интерпретировать все вокруг.

– Да, знаю, – кивнул Чарли. – Но ты научился это скрывать.

– Ты мне льстишь, – смеясь, ответил Мартин.

– Ты как конституционный монарх – у тебя есть твердые убеждения, но тебе не позволено о них распространяться.

– О да, мы с королевой смогли бы долго говорить на эту тему, если бы нам было позволено о ней упоминать, – вздохнул Мартин.

Фрэнсис услышал настойчивые призывы к тишине, предваряющие речи, и метнулся вверх по лестнице, невзирая на преследовавшие его советы остаться, дабы проникнуться рассуждениями Сола о «Гениальной мысли», которых Фрэнсис наслушался и в Биг-Суре, и в «Ярком солнце». Под воздействием грибов и скорпионов его совести [53] ему ужасно хотелось куда-нибудь спрятаться, даже если бы речей не было. Впрочем, хорошо, что они были, потому что теперь он мог уединиться в одном из опустевших залов, поскольку все остальные из вежливости внимали объяснениям Сола и Хантера о технологиях сознания.

На втором этаже несколько гостей задержались в роскошном зале, задрапированном алым шелком, под зелено-золотыми сводами потолка, который в другое время обязательно привлек бы внимание Фрэнсиса. Но сейчас возможность безудержного визуального распутства и любования каждым фрагментом резных панелей, картин, оконных стекол, дробно отражающих сияние люстр, и золотых змеек, оплетающих дверные ручки, меркла перед смятением чувств, которое гнало его вглубь особняка, подальше от людей. В конце концов он оказался в небольшой, богато убранной комнате. Старинную мебель, сработанную для особняка по особому заказу, отгораживали витые шнуры, на которых висели таблички, вежливо напоминающие посетителям не притрагиваться к предметам, но Фрэнсис углядел стул из тех, что доставили для гостей организаторы мероприятия, и уселся на него отдохнуть. У эркерного окна негромко переговаривалась парочка, а какой-то тип, усиленно делая вид, что привык находиться в такой роскошной обстановке, вглядывался в неоклассические украшения, будто оценивал их по просьбе взволнованного владельца, но нисколько не торопился изречь свое авторитетное заключение. К счастью, больше никого в комнате не было. Очевидно, она располагалась как раз над Пальмовым залом, где чуть раньше сидели они с Хоуп. Фрэнсиса ужасно огорчила безрассудная беседа с Хоуп, равно как и сопровождавшее ее безрассудное поведение, а также тот факт, что сам он невольно пристрастился к прикосновениям Хоуп. Они были наркотиком, доставлявшим особенные страдания. До встречи с ней Фрэнсиса ничто не терзало, и прикосновение Хоуп принесло ему какое-то внезапное облегчение, а потом вдруг нахлынули муки осознания того, что такое ее прикосновение и как уныло обходиться без него. Вообще-то, все было даже глубже, они с ней словно бы существовали как части единого организма, а не отдельно взятые индивидуумы, решившие вступить в какие-то отношения. Будучи экологом, он всегда утверждал, что жизнь возникает в мире процессов, а не предметов, но это касалось биологии, а не любви, поэтому его слегка ошарашило, что беспорядочно взаимосвязанная жизнь, которую он наблюдал в бинокль, анализировал в образцах почвы и страстно обсуждал, делая заметки о ходе возвращения дикой природы в Хоуорт, внезапно ворвалась в то, что он тайно считал своей личной сферой. Как выяснилось, это оказалось не личной сферой, а тропической экосистемой, не обладающей ни индивидуальным контролем, ни даже индивидуальным существованием. Нет-нет, такие мысли совершенно неприемлемы. Одно дело – обдуманно шинковать морковь, размышляя о магазине, где она куплена, о водителе грузовика, который ее доставил, о фермере, который ее вырастил, о детях фермера, о микроорганизмах в почве, о семенах, об истории растения, о дожде, об облаках, об испаряющихся океанах, о бесконечном распространении взаимозависимых причин и условий, но тот, кто осознает все это с помощью тренированной логики и рассеянного чувства сопричастности, ощущает себя совсем не так, как микроорганизм в почве другого процесса, в котором поглощаются и растворяются все его суждения и решения. Грибы не помогали, если смысл в том, чтобы сохранить хоть какой-то контроль, или помогали, если смысл заключался в том, чтобы понять, что лелеять эту иллюзию – пустая трата времени.