Москва майская - Лимонов Эдуард Вениаминович

Губанов? Капитан. Хотя у него куда большее количество налетанных часов, чем у Эда… Или он майор?

10

В их вторую встречу Губанов предстал перед ним ну никак не похожим на кунцевского гипсового пионера.

Эд явился на празднование дня рождения ребенка Тани Самойловой без Анны. Он все чаще теперь разгуливал по Москве без нее. Таня Самойлова жила близ Трубной площади, у знаменитых Сандуновских бань, и в реестрах СМОГа значилась как бывшая жена Боба Дубовенко — красивого мальчика в красноармейской шинели с красным бантом, увиденного Эдом впервые в ЦДЛ (вы помните: смогисты явились послушать объявившегося в семинаре нового гения из Харькова). На первый день рождения сына Тани (возможно, от Боба, возможно, не от него) была приглашена вся элита СМОГа, весь офицерский состав движения. Господа офицеры, так сказать… Хозяйка, приглашая гостей, обещала, что будет «сам Губанов». Но так как у «самого Губанова» имелось несколько томов записных книжек, в каковых каждая фамилия сопровождалась не только адресом и (если таковой был) телефоном, но и обязательно датой рождения, неизвестно было, не придется ли на этот именно день какое-либо рождение, более привлекательное, чем юбилей младенца.

Эд явился вместе с тяжелым Серёжкой Бродским, облаченным в черный костюм, белую рубашку и пьер-безуховские очки, и с бородатым студентом вечернего отделения Литинститута Володей Сергиенко. Они пришли раньше всех, только Дубовенко — папа (?) уже явился, посему им пришлось помочь Тане устанавливать в единственной комнате стол и таскать с кухни закуски. Несколько старух, населявших коммунальную квартиру, сочувственно отнеслись к празднованию дня рождения младенца и суетились в кухне, помогая подружке Тани — Верочке — заканчивать производство винегрета. Старухи, однако же, были напуганы слишком большим количеством заготовленных бутылок. (Два таза винегрета их не испугали.) За отсутствием места в комнате бутылки помещались пока на всех горизонтальных поверхностях коммунальной кухни. Количество их грозно увеличивалось, ибо всякий приходящий сдавал хозяйке бутылку еще в дверях. Дубовенко подарил ребенку чешский загончик, и по просьбе непрерывно умножающихся гостей загончик был собран из деталей, а виновник торжества был опущен в образовавшийся вольер. Тем самым сократив и без того скудное гостевое пространство Таниной комнаты до убогого минимума.

Крепко пахло темным тминовым хлебом и свеженарезанной колбасой. Эд взялся очищать селедку, но содрав, может быть, пару десятков шкур с жирной сельди, перемазавшись по локти, попросил сменить его. В эмалированной кастрюле покоилось еще столько же тушек. Хозяйка основательно запаслась даром моря.

С большим трудом присутствующие наконец уселись. Доступ к столу посчастливилось иметь только первым рядам. Зрители вторых рядов были напряженно заняты соблюдением шаткого равновесия между стаканом в одной руке и тарелкой с закусками в другой. Бородатый Сергиенко, не по-летнему бледный Серёжка Бродский и Эд в качестве приятелей подозреваемого отца юбиляра заняли небольшой плацдарм на краешке стола.

— Будем, парни! За новорожденного! — провозгласил «папа» Боб. Торс Боба был стянут аккуратным пиджачком, несомненно, заграничного происхождения.

— Боб смотри, как прибарахлился. Подарок новой возлюбленной иностранки. Немки, — шепнул Эду Серёжка. «Парни» выпили теплой летней водки, и толпа нестройно заколебалась, закусывая.

Летняя церемония обряда бутылки в слаборазвитой стране с недостаточно крупной цифрой жилплощади на душу населения может кончиться очень плохо, она опасна по сути своей. Жесткие старые стулья впиваются в молодые зады, горячая водка жжет стены пищевода нестерпимо, как серная кислота, легкие трепещут от недостатка кислорода, купаясь жалобно в полагающейся им половине кубического метра табачного дыма… Черный хлеб, селедка и горячая картошка — довершают преступление, залепляя кишки, как глина. Молодой человек чувствует себя как мешок, опасно наполненный взрывчатыми продуктами и завязанный у горла. Разбухает и скоро лопнет.

Так они чувствовали себя все. Но водка и портвейн еще и замутили кровь, и темпераменты сделались горячее, темперамент ударялся о темперамент. Уже через час после начала церемонии в комнате Тани Самойловой запахло тревогой. Неврастения увеличивалась еще и частыми музыкальными тирадами дверного звонка… Точки и тире азбуки Морзе сообщали о прибытии все новых и новых гостей, большей частью грубого темперамента, если судить по музыке звонка. Эд насчитал среди присутствующих десять поэтов. Серёжку Бродского он к поэтам не причислил, так как сам Серёжка не причислял себя к ним.

Когда явился лобастым волчком, а не гипсовым пионером, Губанов, сопровождаемый «религиозным» поэтом — бородатым здоровяком Лёвой Рыжовым, поэтов сделалось ровно двенадцать, и Эд поведал о своем наблюдении Серёжке. Тот улыбнулся пьер-безуховской улыбкой и сказал, что не хватает Иуды, тринадцатого поэта. Иерархическое общество смогистов потеснилось, удалило второстепенных персонажей с первого плана, совершило несколько рокировок, и Губанова-волчка вместе с Рыжовым поместили на преобладающие места у стола. Физиономия волчка оказалась точнехонько по диагонали от нашего героя. Он хотел было, когда до него дошла очередь, пожать руку шефу стаи, сказать, что они знакомы: «Я был у вас в Кунцеве, Лёня!» — но он не сказал. Очень уж волчий был у лобастого вид. И не раз уже натыкался Эд в Москве в ответ на свое энтузиастское, провинциальное: «Мы же с вами знакомы… А помните!» — на холодно-злодейское московское «А я вас совсем не помню… Нет, не припоминаю…» (Так вот убиваются постепенно в человеке благородные порывы, читатель!) Губанов не воскликнул, услышав его фамилию: «Ах, Лимонов, друг милый, ты же был, парень, у меня дома!» — потому харьковчанин воздержался от апелляции к прошлому и заел тихую обиду бутербродом со слишком сырой (хотя она и называлась «свиная вареная») колбасой. По диагонали он, однако, следил за лобастым. Лапы волка, уже держащие граненый стакан с водкой, оказались толстыми. Волк был не по росту крупен в сгибах лап. Пальцы лап были короткими и тяжелыми.

Виновника торжества пришлось извлечь из вольера и унести в глубину квартиры. Воздух опасно сгустился папиросным дымом и достиг состояния, о каковом народная мудрость говорит: «Воздух такой, что хоть топор вешай». Едко запахло очевидно непрерывно подкисающим винегретом. Девушка Верочка, согнувшись, вдруг выбежала в коридор, и оттуда, заглушенные дверью туалета, донеслись до народа шумные сокращения Верочкиного желудка. Мужчины рвано, как разбитые осколками стекол окна, заулыбались.

— Нежен Верочкин желудок, — пробормотал подозреваемый в отцовстве Боб.

— Женщины, поручик, как слабый пол, должны присматривать за собой и пить меньше мужчин! — Волчок одной лапой загреб за шею рядом сидящего Лёву. — Эх, мил-друг Лёвушка, выпьем, что ли, за прекрасных дам, которых сегодня явно недостает в нашем кругу!

— Давай, Леонидус! За дам! — Рыжов сдвинул свой стакан с губановским. — Здоровы вы, однако, штабс-капитан, ручища как клешня! — Он потер шею далеко за затылком.

Лобастый ослабил хватку, спустив руку на Лёвино плечо, и сидел теперь довольный, как заводской подросток, обняв кореша, сидит, поддатый, за доминошным столом во дворе многоквартирного дома. Среди своих ребят.

«„Поручик“ пришло к Губанову откуда? — попытался понять наш наблюдатель. — Из книжки Тынянова „Кюхля“? Из романа Булгакова „Белая гвардия“? Из воздуха, из общей моды на декабристов и белых офицеров, проскочивших в сознание советских юношей нелегально, вместе с декабристами? Из того, что русские мальчики вдруг стали нуждаться в блистательных предках и там, в слое до революции, нашли всех этих гусаров, поручиков, долоховых? Из стихотворения Мандельштама „Декабрист“, где есть строчки „Все перепуталось, и сладко повторять: / Россия, Лета, Лорелея“? Лермонтов! Вот откуда. У Лёньки же ведь особые отношения с Лермонтовым. Он часто поминает Лермонтова в стихах. А Лермонтов был поручик…»