Москва майская - Лимонов Эдуард Вениаминович

Эд заспорил с харьковчанами, но сломить их железобетонный харьковский патриотизм ему не удалось. «Наш Юра Кучуков не хуже!» — сказал Семернин. Когда Эд раздраженно заметил, что даже методологически неверно ставить на одну доску постэкспрессионистские произведения Кучукова с близкими к поп-арту концептуальными работами Кабакова, ему заткнули рот ура-патриотическим харьковским лозунгом.

Именно тогда Эд впервые понял, что, выходя из одного этапа жизни в другой, следует безжалостно оставлять группу еще вчера близких тебе единомышленников. Людям из прошлого невозможно объяснить настоящее. Не стоит и пытаться. Большинство людей не развивается, не переходит из группы в группу, но застревает в той группе, в которую их поместило рождение. Так же как деду Серёже — напарнику, с которым он работал в литейном цехе, — невозможно было объяснить ни стихов Мотрича, ни картин Кучукова, так и Владику Семернину недоступны были художественные открытия москвичей. Эду же самому они казались очевидными. Он навеки сложил с себя обязанности просветителя. И больше не водил харьковчан на экскурсии в мастерские московских художников. Баста! Разбирайтесь сами, товарищи! Сердобольный и куда более сентиментальный Бах продолжал заниматься ликвидацией харьковской безграмотности, и его сердобольность сдерживалась лишь суровой Ирочкой. Она была рождена столичной штучкой, и так же, как и Эд, в этом они были похожи, отказывалась от харьковского родства. Бах и Анна Моисеевна были добрее Ирочки и Лимонова, может быть, по причине национальной принадлежности? Армяне и иудеи — не сентиментальнее ли они славян, гордо-жестоких великороссов?..

Кинотеатр «Уран» мазнул его по глазам антикварной тушей. Что-то ему нравится в этом кинотеатре. Сумеречность? Чешское пиво в буфете? Бутерброды с кружкáми колбасы? Так получалось, что он всегда приходил в «Уран» один, без Анны. Странным образом он не вспомнил ни единого фильма, просмотренного в кинотеатре. Получалось, что он ходит в «Уран» ради него самого. Может быть, чтобы вдохнуть старую приятную сырость театра, послушать скрип полов…

(Через годы, в Риме, он каждое утро будет проделывать путь до собора Святого Петра не ради Бога с Ближнего Востока, но ради собора. Не ради его туристических красот, но дабы побыть в утренней пустоте его, поглядеть на красный лучик фотоэлемента перед Пьетой Микеланджело, только что склеенной.)

Честолюбцы покоряют столицы, как диких зверей, приучая их к себе постепенно. Сколько знакомых и друзей следует заиметь в столице, чтобы считать ее своей? Сколько улиц нужно знать, какое количество историй, случившихся с тобой в городе, иметь в памяти, чтобы сказать: «Этот город — мой!»?

— Я, может быть, более москвич, чем большинство москвичей! — сказал как-то Эд Анне.

— Почему ты такой наглый, Эдка? — спросила Анна, расчесывая у кушеровского зеркала все более седеющие волосы.

— А почему нет? Не говоря уже о сотнях приятелей, которых я приобрел здесь, я знаю Москву лучше любого москвича. У меня больше времени. Я излазил, во всяком случае в пределах Садового кольца, даже мелкие улочки. Нормальный человек ежедневно пересекает город под землей с работы и на работу. Многие москвичи пределы своего квартала годами не покидают. Когда им узнавать Москву? Восемь часов работы, плюс час перерыва, плюс час-полтора в метро или другой разновидности общественного транспорта, плюс восемь часов на сон и еще час на завтрак-ужин. Результат: девятнадцать-двадцать часов в день они заняты. Узнавать Москву они могут лишь в оставшиеся четыре-пять часов. Но они предпочитают в эти часы или трахать жену, или читать газету, или глядеть телевизор, или играть с детьми. А у меня, Анна, весь день свободен. Захочу встану в шесть утра и уйду на весь день, куда глаза глядят, в Москву.

— Лучше бы ты следовал примеру воображаемых москвичей, о которых ты только что говорил, и чаще трахал Анну, — снисходительно заметила Анна Моисеевна, обернувшись к сожителю от зеркала. — Хорошо бы все остающиеся четыре часа…

— У кого что болит, тот о том и… — Поэт свистнул и прекратил обмен мнениями. Однако оставшись при своем мнении. Ему казалось, что он имеет большее право на Москву, чем ее пассивные исконные жители, ибо живет в ней активно. Он не знал еще тогда, что вопрос этот будет остро интересовать его опять и опять в процессе освоения новых столиц. Кто имеет большее право называться москвичом, ньюйоркцем, парижанином: родившееся в нем ленивое полусонное существо или явившийся в город авантюрист, жадно заглатывающий город в себя лошадиными дозами?

Автор этих строк на стороне героя и считает себя более достойным называться парижанином, чем подавляющее большинство парижан, поскольку он имел возможность вкусить торт парижской жизни с разных сторон и среди его приятелей можно найти рабочих и аристократов, видных членов компартии и никому не известных фашистов, знаменитых писателей и разрушенных неудачников. Есть студенты, способные в один год освоить объем знаний, на освоение которого нормальному ученику требуется пять или шесть лет. «Московскость» или «парижанистость», не есть ли они всего-навсего джентльменский набор информации, каковую возможно поглотить и ускоренным путем, преподать краткосрочными, но интенсивными курсами? Разрушая сложившиеся суеверия, заявим, что привилегия родиться в именитом городе может быть без труда оспорена гибким и талантливым пришельцем, не только с окраин своей страны, но и вовсе даже из чужих стран. Скажем «нет!» врожденным привилегиям. Кто больше парижанин — маленький испанец Пикассо или сотни Дюпонов столицы, занимающие несколько страниц телефонной книги?

9

Зал «Пекина» столь высок, что напоминает храм, срочно переоборудованный в ресторан. Лишь установили столы и бросили на мозаичный пол официантов. Фрески на стенах и потолке до сих пор изображают сцены из китайско-советской басенной дружбы, хотя стороны давно уже сделались враждующими и советские товарищи только что старательно поливали китайских товарищей из огнеметов в окрестностях амурского острова Даманского. А китайские товарищи обстреливали туши советских из полевых минометов «Катюша», сработанных в Союзе Советских и проданных в Поднебесную республику в обмен на вагоны с рисом. Построенная во времена пылкой дружбы двух народов, во времена песни «Сталин и Мао — слушают нас! Москва — Пекин, Москва — Пекин!», гостиница полупуста. Расчетливый хозяин запустил бы в нее бактриан, парфян и прочих грузин, приезжающих на рынки Москвы, но гипертрофированное уважение к себе не позволяет властям быть хорошими хозяевами. В гостинице вяло живут лишь достойные партийные командированные из советской провинции. Но ни единого китайца. На фресках же пухлый блондин русский и оливковолицый китаец-сицилиец обняли друг друга ласково, как пэдэ, и глядят с потолка в тарелки обедающих.

Генрих Вениаминович Сапгир, усатый, с широким ярким галстуком, по случаю обеда галстук полуразвязан, привстал и машет юноше рукой. Наш герой, оробев от величия храма, остановился у входа. Широкие арки ведут из первого зала в другие залы. В каждую арку свободно пройдет не только приземистый автомобиль, но даже высокий и гордый конный экипаж. Герой шагает на ориентир руки старшего поэта и довольно скоро прибывает к белоскатерной поверхности стола. Рядом с шерстистыми руками Сапгира на ней покоятся голые локти и руки девушки.

— День добрый, Эдуард. Присаживайтесь… Познакомьтесь, это — Надя.

Надя, лет тридцать, брюнетка, протягивает худую руку.

— Степан Васильевич, пожалуйста, прибор для молодого человека… Седой официант с важной физиономией, обладатель имени-отчества, аккуратно подходящих к его профессии, вручает ему книгу меню.

— Мы уже начали без вас, Эдуард, что вы хотите заказать? Разумеется, я вас приглашаю, вы мой гость.

Гость не был в ресторане больше года, а в китайском ресторане сидит первый раз в жизни. Толстый в коже фолиант меню дрожит в руках бедняка, и буквы прыгают у него перед глазами. «Утка по-пекински… Акульи плавники…» Ему стыдно признаться, что он никогда не пробовал китайской пищи. Лжескромность, унаследованная от мамочки, жены советского офицера.