Москва майская - Лимонов Эдуард Вениаминович

— Нет, ну их на хуй. Меня мамочка соблазняла институтом международных отношений, но меня еле на фельдшерскую школу хватило. Да и опасно. При каждой смене погоды в государстве им же больше всех и достается. Даже людей с третьего этажа не щадят. Ежова шлепнули, Ягоду шлепнули, Абакумова шлепнули, Берию — уж я не говорю…

— А я бы в заграничный отдел пошел. Если бы только не нужно было жопой вилять много лет до того, как к действиям перейти, если б без проверок мудацких, без заискивания перед начальством…

— Поздно уже. Ты уже гнилой, хэ-хэ! — Андрюшка так прохэкал, что не оставалось сомнений: он увел «хэ-хэ» у учителя Васьки. — Нужно быть патриотом. Ты же заражен тлетворным влиянием искусства. Несоветский ты человек. Ни в одной организации не состоял. Ты ведь даже в пионерлагере не был… Вот и получился несоветским…

— Хуйня. Я считаю, что я патриот. И стихи мои очень русские.

— Брось, Эд. И стихи твои формалистические, и патриот из тебя никакой!

— Ты всерьез так считаешь?

— Всерьез…

От толпы туристов, набежавших на них от Малого театра, пахнуло духами женщин и сигарным дымом мужчин. Иностранцы пахли крепче советских граждан.

8

Повязав косынку Анны Моисеевны под вышитую русскую рубашку, Эд шагает по Садовому кольцу. Ему предстоит войти в общественное заведение, посему он приоделся. В ресторане «Пекин» его ждет Генрих Сапгир. Ресторан находится в гостинице того же имени.

Неумолчный гул на Садовом кольце. Отталкиваясь от стен зданий, шумы транспорта массированно атакуют голову молодого человека. Привыкнув к Москве, он давно уже ее не разглядывает. Размышляя, идет он, глядя в асфальт, пыльный, несмотря на то, что с утра город поливают сотни специальных машин. Когда впоследствии он пытался вспомнить пейзаж Москвы за границами, то первым всегда являлся не «верх» — здания, башни Кремля или деревья, но «низ» — то, что под ногами. Старый асфальт в дожде, асфальт в пыли, асфальт в жидкой грязи, затянутый грязным льдом. Свежий снег возможно было увидеть лишь в моменты его падения на город. Уже через несколько часов снег желтел и чернел, как белая рубашка, проношенная молодым человеком целый вечер.

Просыпается он на Колхозной площади. Далеко на противоположной стороне Садового, за оградой, — приземистая больница имени хирурга Склифосовского, на «нашей» стороне — пивной бар. Он бывал в «колхозном» баре с Ворошиловым. Этот бар часто посещает Зверев — художник с манерами… впрочем, говоря о Звереве, невозможно употреблять столь нежные выражения, как «посещать» и «манеры». Грубый мерзкий мужлан. Таких мерзавцев Эд не встречал ни в детстве на уголовной Салтовке, ни на заводах и стройках. За широкими окнами бара (одна из створок вынута) стоят вокруг высоких столов в полный рост мужики, держа в руках желтые кружки. Зверева среди них как будто нет. Однако на деревянной скамье, стоящей под окнами бара, покоится чем-то знакомая Эду фигура. Приглядевшись, он узнает некоего Сашу Васильева. Кто он такой, этот Саша, Эд не помнит. Кажется, художник или, может быть, спекулянт, перепродающий старые книги? Чернобородый, в непристойно голубых брюках и большущих новеньких грубых башмаках, Васильев мирно спит на боку, подложив руку под голову. По всей вероятности, он пьян. Продолжив линию размышлений, можно предположить, что напившийся накануне вечером Васильев явился в бар похмелиться и, опохмелившись, свалился с ног, а добрые души — братья-алкоголики — вынесли его на скамью на свежий воздух… Эд, вздохнув, позавидовал мирному москвичу. Эд не может позволить себе подобной расслабленности. Отсутствие прописки, мать ее, прописку, так… Впрочем, никогда еще не останавливала его милиция, в тоталитарной стране, как называют Союз Советских на Западе, не принято проверять документы граждан на улице. Потому в Москве, говорят, живет, может быть, миллион личностей, подобно харьковчанину, не обладающих крошечным чернильным штампиком на соответствующей странице паспорта. «Ничего, скоро папа Берман пропишет Эдуарда Савенко на Цветном, вот тогда буду себе валяться на скамейках, как Васильев», — думает Эд весело.

Он пересекает впадающую в Садовое кольцо на Колхозной Сретенку и задерживается взглядом на большом сретенском гастрономе. Немало приобретено бутылок в его прохладных залах, ой, немало. Он собирается тут же забыть о существовании храма бутылки, но, вспомнив, какой скандал устроил в этом именно гастрономе Витька Гонтарев, улыбается… Тогда ему было стыдно за Витьку перед москвичами.

Харьковчанин Витька сдал экзамены в ленинградский институт живописи, ваяния и зодчества и ехал обратно в Харьков через Москву, до начала занятий оставалось два месяца. Через Москву он ехал намеренно, дабы навестить дружков: Баха, Крынского и Эда. Навестил он всех по отдельности, потому как Бах с Эдом тогда рассорились, а с Крынским у них никогда не было близких отношений. «Ну что, может, выпьем?» — предложил Витька земляку. Эд важно заявил, что они с Анной живут теперь как настоящие западные «богемщики» — пьют исключительно сухое вино и питаются сыром. «Я тоже богемщик!» — признался бледный высокий Витька, собирающийся стать художником-монументалистом. Переулками, кратчайшим путем они отправились с Уланского в сретенско-колхозный гастроном. Заплатив, Эд получил в кассе чек на две бутылки красного болгарского вина «Плиски» и другой чек — на триста граммов сыра рокфор. Стоять в очереди в ликеро-водочный отдел всегда хлопотнее, посему он любезно уступил гостю сырный чек. Сам же он примкнул к большой очереди шумных ликеро-водочных потребителей и стоял, руки в карманы, воротник пиджака поднят, только очками отличаясь от народа. Велико же было его удивление, когда во все возрастающем шуме за спиной он различил голос приятеля.

— Что вы мне даете! Он же испортился! Посмотрите, он зеленый. Я отказываюсь!.. Замените или дайте мне книгу жалоб!

Он понял все и побежал к отделу сыров.

— Витя, бери что дают! — сказал он. — Рокфор такой зеленый и должен быть, это такой сорт сыра. Я забыл тебя предупредить, думал, ты уже пробовал рокфор.

— Но ты посмотри, Эд, какой кусок она мне дает, он не только зеленый, этот сыр, но и гнилой. Ты уверен, что он такой и должен быть?

— Ты что, сынок, рокфора никогда не едал? — Чудовищно толстая продавщица в белом колпаке презрительно смотрела на Витьку. — Вы видели такое? — обратилась она к очереди.

Народ заволновался, обсуждая проблему. Кое-кто хохотал, радуясь происшедшему, иные же, напротив, были раздражены задержкой.

— Извините нас, пожалуйста, мой друг приехал из провинции… — пробормотал Эд, схватил сыр и, пятясь, стал отступать, таща за собой Гонтарева.

— Ты уверен, Эд? — бурчал Гонтарев, отходя от прилавка. — Мы не отравимся?

Так вот принимай людей из прошлого, а они позорят тебя перед столичным народом. Эду всегда хотелось быть независимым, он даже, заблудившись, не спрашивал у прохожих дорогу, ему везде хотелось быть местным, по меньшей мере выглядеть местным…

— Не отравимся, Витя! — зло заключил поэт, и они пошагали в Уланский.

Расстояние между Эдом и его харьковским прошлым все увеличивается. Эд может судить об этом по различным признакам. Так, например, явился в Москву с визитом Владик Семернин, и Эд повел его к нескольким наиболее ценимым им художникам. Старинное басенное выражение «Не мечите бисер перед свиньями» оказалось грубым, но верным. Каких трудов ему стоило добиться того, чтобы их принял Кабаков, тогда еще не очень близкий Эду! Кабаков их принял, показал работы, долго и дружелюбно объяснял Семернину, его жене и их приятелю свои художественные теории. Харьковчане слушали, кивали и улыбались. Но когда они, покинув мастерскую, спускались по черной лестнице, свет был далеко не на каждой площадке, воняло котами, профессорский сын Владик вдруг сказал пренебрежительно, что в Харькове найдется десяток таких художников, как Кабаков. Что москвичи лишь более наглые, они на виду, их посещают иностранцы, в этом их неоспоримые преимущества перед харьковскими гениями, но вообще-то Харьков богат талантами, и еще неизвестно, где их больше. «У Кабакова все идет от ума!» — закончил Семернин высокомерно, как будто «от ума» — это оскорбительно.