Москва майская - Лимонов Эдуард Вениаминович

— Ну что, Картошкин, нравится тебе у меня? — спросил его Васька во второй визит на Малую Лубянку.

— Я не Картошкин, но Лимонов. — Ему было ясно, что Васька фамилию запомнил, но решил унизить его. Не со зла, но на всякий случай. Для острастки.

— Если хочешь, чтоб народ к тебе серьезно относился, фамилию нужно сменить. Андрюшка, ты бы научил приятеля.

— У меня у самого не очень-то фамилия, Василий Яковлевич… — Ученик переступил с сапога на сапог. Так как Андрюшке было только двадцать лет, он смонтировал свой образ из украденных у личностей, которых он уважал, деталей. Солдатские сапоги он «увел» у Гробмана. Чуть позже он отпустил бороду, «уведя» ее, скорее всего, у Васьки-Учителя, хотя многие московские художники расхаживали бородатыми. Борода была почти обязательна, как у бояр в древней допетровской Руси.

— Лимонов — не фамилия, но псевдоним, и он мне нравится. По паспорту у меня фамилия Савенко.

— Ну вот и оставался бы Савенко. Чем плоха фамилия? Мог бы чуть сжульничать. Приписал бы букву «в» в конце — и мог бы выдавать себя за внука эсера Савинкова. Вся эта эсеро-троцкистская шушера сейчас в большой моде у московских барышень.

Он плохо знал историю эсера Савинкова, посему не отреагировал на предложение должным образом.

— Если бы я хотел нормальную фамилию, я мог бы взять фамилию матери: Зыбин. Но я хотел ненормальную.

— Ну и шут с тобой, ходи грязным! — Упрямство Андрюшкиного друга раздражило Ваську.

— Вас-то самого ваша фамилия устраивает, Василий Яковлевич? — Андрюшка задал вопрос осторожно, боясь разгневать учителя, знакомством с которым дорожил.

— У меня русская казачья фамилия. Шестой десяток на свете живу и лучше фамилии не встречал. «Ситник», «ситный» — хлебная моя фамилия, хлеборобная. От полей и сохи. Оттуда все хорошее — от полей. От города все зло.

— Чего ж вы в городе-то живете? — не удержался, спросил поэт.

— Ты вот что мне скажи, Картош… извини, опять запамятовал, Лимонов? Ты — СМОГ или не СМОГ?

— Я дружу со смогистами, но я не смогист.

— Ты анекдот знаешь про СМОГ, Лимонадов? Нет? Украинская ночь… Луна ярко освещает мазанку вдовы. Тихо. Вдруг распахивается дверь, выбегает из мазанки голый парень и вопит на все село: «СМОГ! СМОГ!»

Васька почесал голую грудь, подмышки и бороду, явно эпатируя нового человека за то, что он осмелился с ним не согласиться.

— Ха-ха! — скривился новый человек, показывая, что не смешно.

— Лодыри твои друзья-СМОГи. Работать не хотят. Глоткою хотят взять. На шармака славу получить. Но хуюшки им удастся. На шармака никому ничего не дают. Над произведением работать нужно. Я над своими картинами годами сижу.

— Василий Яковлевич снежинки над Донским монастырем, каждую в отдельности, уже третий год вырисовывает, правда, Василий Яковлевич? — вступил в противостояние старого и малого Андрюшка.

— Василий Яковлевич, там вас… брат спрашивает, — сказала бледная немочь Ирочка, войдя в кухню, кисть в руке, глаза испуганные.

— Я кому говорил, барышня: «Без меня дверей не отворять!» Ты зачем подошла к двери? Тебе кто позволил?

— Я… Я… случайно. Долго стучали, я и открыла.

— Меня надо звать! Поняла? Меня, Ситникова Василия Яковлевича. Потому что я тут проживаю, а не Ирка Кулакова. Поняла? А теперь все выкатывайтесь, завтра придете… Все, все, никаких исключений. И ты, Андрюшка, и ты, Картошкин…

— Извините, Василий Яковлевич! — прошептала бледная Ирочка.

Похватав кисти и краски (мольберты обычно оставались у Васьки, хотя принадлежали ученикам. Васька учил учеников с их материалами), молодежь ретировалась через кухонную дверь, по когда-то черной лестнице дома. Богатый кагэбэ уже успел отремонтировать ее и превратить в белую. Какие-то аппараты, очевидно, предназначающиеся для верхних этажей, недотащенные, замерли у Васькиной кухонной двери.

— Васькин брат — известный дипломат. Они не общаются много лет. Что-то произошло, раз он к Ваське вдруг заявился. Ты заметил, как Васька разнервничался? — Андрюшка сунул самую большую кисть за голенище сапога.

— Трудно понять, где кончается его грубость и начинается нервность.

— Василий Яковлевич — умница. Грубость — часть его образа юродивого. Ты заметил, что он играет русского юродивого? То есть режет правду-матку, всех злит и высмеивает. Тебя он тоже хотел разозлить. Не успел.

— Ну на меня где сядешь, там и слезешь. Со мной работать трудно.

— Васька специалист по жиловыниманию. Сумел бы. Он иногда зимой вываливает в полушубке на голое тело и босиком на Дзержинского. Пробежит по сугробам, шухеру наведет на народ — и домой. Ему от такой пробежки ничего, и насморка не заработает, здоровье у него казачье. Он называет это упражнение «народец попугать».

— Ну и типчик. Мне Сапгир рассказывал, что Ситников пришел как-то на прием к Брусиловскому и был разозлен тем, что Толя выставил гостям микроскопические бутербродики. Васька вышел в кухню, открыл холодильник, обнаружил там килограмм вырезки, взял мясо, вынес к гостям и говорит: «Вот я тут мяса принес! Я уж было забыл о нем… Зажарь а, Галька? Толя, прикажь жене, чтоб зажарила. Ваши бутербродики шамать — чахотку только наживать». У Толи как всегда несколько иностранцев сидели, девушки красивые. Пришлось, скрипя зубами, мясо жарить. Сам Васька, однако, по-моему, щедростью не отличается.

— Да, курицу свою старый всегда жрет за занавеской, никогда не предложит, — признал ученик. — Мне-то еще что, я, скажем, более или менее сыт, а каково Мышкову? Он серьезно обсуждает с «магом», можно ли есть тараканов. Теоретически они уже договорились до того, что можно. Дескать, жрут же негры в своей Африке термитов.

— Васька жаден, как нормальный крестьянин. А «маг» — это кто?

— Бритоголовый. Егоров. Его называют еще и «софистом». Вместе с Мышковым они ведут нескончаемые дискуссии, выбирая всегда темы наиболее незначительные, вроде той, из-за которой разгорелась война в Лилипутии: с какого конца следует разбивать яйцо. Бритоголовый жил в доморощенной буддистской коммуне в Средней Азии. С тех пор он бреет голову и строит из себя большого мудреца. Меня он презирает, как представителя привилегированного класса — сына докторши, живущей за границей. Если Бухарест — это заграница…

— Да, Андрюха, московские шизы за пояс харьковских заткнут!

— Не забывай, что большинство этих оригиналов в Москву, как и ты, из провинции прибыли, как в столицу нашей Родины. Так что они национального масштаба шизы, всесоветские элементы. Столица нечисть притягивает. Им здесь мокрее и вольготнее. В московских миллионах жителей легче спрятаться, чем в провинциальном городе. Ты мне рассказывал, что даже в таком городе, как Харьков, с миллионным населением, все друг друга знают.

— Ну, я не имел в виду, что каждый житель знает каждого жителя. Имеется в виду, что существует активное ядро населения, и оно доступно обозрению…

Они вышли с площади Дзержинского на проспект Маркса.

— Вот, товарищ Лимонов, обратите внимание на дом номер два, на освещенные окна третьего этажа. Кабинет товарища председателя Комитета государственной безопасности, как видите, ярко освещен. Наиболее активное ядро советского населения работает несмотря на то, что уже одиннадцатый час.

— А что помещалось в этом здании до революции, а, Андрюш?

— Если я не ошибаюсь, Всероссийская страховая компания.

— Сколько же тогда было страховых компаний. Кабаковская мастерская в бывшем здании страхового общества находится…

— Ценили свою жизнь до революции, наверное… Смотри-ка, Лимонов, от асфальта пар поднимается. Говорят, Лубянка вниз на шесть этажей уходит. Так что тротуар вокруг не замерзает никогда.

— Обыватель сочиняет истории, чтоб себе нервы щекотать… Ему приятнее жить в окружении романтических мифов, чем в ежедневной скучной реальности. Мне отец когда-то говорил, что в подвальном этаже у них столовые для сотрудников. Хорошие и дешевые столовые. Оттого и пар. Ты хотел бы в кагэбэ работать, Андрюха? Я не имею в виду стукачество, что, разумеется, последнее дело, но за границей, скажем, шпионом?