Алкиной - Шмараков Роман Львович

Тебе ведомо, друг мой, что бывает два рода начала, природное и искусственное, и что природное состоит в том, чтобы начинать рассказ оттуда, откуда началось дело; такого рода начало считается сельским и простонародным, но поскольку мы с тобой в местности, которую с полным правом можно назвать селом, не вижу, почему бы мне в селе не вести себя по-сельски.

Итак, едва наш наставник начал свою долгожданную речь, я почувствовал, что к глазам подступает мрак, а к горлу тошнота, и не успел удивиться, что с такою силою действует на меня красноречие, как вся Амида закружилась у меня перед глазами, и я потерял память. Очнулся я неведомо где, ощупал себя и нашел, что все мои члены на месте, поднялся и наткнулся на Евтиха, торчащего в кустах вверх ногами. Я его оттуда выломал, а когда он опамятовался, мы друг друга спросили, куда нам случилось угодить и каким образом, и по долгом споре согласились, что не знаем. Тогда мы пошли куда глаза глядят и дошли до какого-то берега. Рыбаки сказали нам, что это Сангарий. Мы поглядели на великую реку, дивясь, как далеко нас занесло, а потом рассудили пойти в Анкиру, а там уже решить, что делать дальше.

Остановившись в первой анкирской гостинице, мы свели знакомство с человеком по имени Поллион, который жил там, окруженный общим уважением, считаясь человеком большой учености. Мы подошли к нему, привлеченные его славой в этом месте, сказали, кто мы такие и откуда, он же сказал, что много доброго слышал о нашем наставнике. Видя в нем человека здравомысленного и обходительного, мы спросили, отчего он проводит время, затворившись в этой гостинице, он же отвечал, что дорожные случайности привели его сюда и держат здесь, пока он не заплатит одним многословием за другое, а если нам угодно узнать, что это значит, он с охотою нам расскажет. Мы изъявили такое желание, и он начал:

– Я выехал из Гангр Пафлагонских, города древнего и славного, о достоинствах которого я не хочу распространяться по причинам, которые вы вскоре поймете; туда я прибыл из Ионополя, а теперь путь мой лежал в Тавий. Занятый созерцанием окрестностей и не ожидая беды, я увидел приближающегося ко мне человека на муле, который, впрочем, может быть назван человеком лишь с той условностью, какая позволяет нам считать Сциллу или Тифона чем-то единым, хотя они соединяют в себе целый лес зверей, ни в чем между собою не согласных: ибо этот встречный разговаривал сам с собой, сопровождая это движениями рук, ужимками и переменами голоса, будто располагал дюжиной путников. Я повернул своего мула, пришпоривая его изо всех сил, чтобы возможно поспешнее уехать, прежде чем этот человек ко мне подберется, потому что я распознал его болезнь и хотел бы лучше ехать вместе с чумой, чем с ним. Если бы люди этого рода знали, до какой степени они ненавистны всем, кто их слышит, они бежали бы от самих себя, я же в ту минуту ничего так не желал, как голубиных крыльев и верблюжьих ног; если б я увозил в своей сумке украденного тигренка, а его разъяренная мать гналась бы за мной, я не оказал бы большего проворства: однако этот человек, прыткий, словно сама Молва, настиг меня и приветствовал прямо в спину – а я-то уж хотел сделать вид, что его не замечаю, – и едва я ему ответил, как он спросил меня, куда я еду и откуда я.

На первый вопрос я ему ответил, но на второй он не дал мне ответить, сказав:

– Я спрашиваю, откуда ты, потому что я из Евмении, хотя мои предки были из Синнады, где мой дед прославился, неусыпно и беспорочно отправляя порученный ему надзор над изваяниями и общественными тропами.

И тотчас, махая рукой и прикрыв глаза, вывалил на меня тысячу нелепиц о своем деде, при котором изваяния не портили общественных троп, и всей своей родне, как в Евмении и Синнаде, так и в окрестностях этих городов, где его родственники совершили несметное множество подвигов, так что некоторые пришлось совершать в Киботе и Келенах, ибо ближе они не помещались. В конце концов у него высохла глотка, и он спросил кувшин воды в какой-то корчме, и в то время, как он начал пить, я ответил на его вопрос, сказав: «из Тавия».

Он отнял кувшин от рта и сказал мне:

– И, верно, туда направляетесь? Я рад иметь такое приятное общество, потому что тоже еду туда: в Тавии у меня тоже есть кое-кто из родственников, которых я давно хотел навестить.

Я отвечал ему, что это общество самое скверное в свете, потому что я не скажу ни слова за всю дорогу. Тут он пустился восхвалять добродетель молчания, говоря, что я, вероятно, благоразумен и весьма уважаем, так как по неразговорчивости познается благоразумие мудрых; что слова Улисса, как говорит Гомер, излетали не из уст, но из груди, и это, без сомнения, относится к глубине обдуманных суждений; что на пиру молчаливые едят больше и лучше, ибо блеющая овца теряет то, что во рту, потому и сам он не любитель говорить; что сон, столь важный для здоровья, должен сопровождаться молчанием; что когда кто-нибудь скрывается в чужом доме, то спасается благодаря молчанию, если только ему не придет охота чихнуть; что молчание – это добродетель, которая достигается без труда, потому что нет нужды корпеть над книгами, чтобы молчать, потому и сам он не любитель говорить, и так далее. Я изыскивал тысячу способов, чтобы продолжить путь в одиночестве, и наконец сказал:

– Нам необходимо расстаться: я сверну направо, не доезжая до реки, ибо мне вспомнилось, что у меня есть дело в Анкире.

– Неужели я выгляжу столь необщительным, – сказал он, – что лишен удовольствия тебя сопровождать? Хотя, конечно, мне будет жаль не повидать и не поприветствовать великий Галис и не утешить его в горестях: ему ведь так и не досталась дева Синопа, обманувшая всех своих поклонников, а кроме того, его не упоминает в своей поэме Гомер; впрочем, он не упоминает ни одной из славных рек, впадающих в Понт, каковы Истр, Танаис, Борисфен и Фермодонт.

Он так восхвалял Галис, словно тот тоже принадлежал к числу его родственников; во всяком случае, заливать берега он его научил. Я ехал, слушая птиц, утешающих нас в бедствиях, и раздумывая над тем, как мне избавиться от этого назойливого болтуна, который почитал меня тем лучшим спутником, чем меньше я говорил; поэтому я решился применить против него средство, заключающееся в том, чтобы говорить больше, чем он.

Анкира уже виднелась впереди, когда этот добрый человек, широким движением обведя окрестности, начал говорить:

– Здесь прошел Антиох, прозванный Коршуном, со своим войском, когда, в двух жестоких битвах с родным братом потеряв из лидийских приобретений все, кроме Сард, кои еще оставались на его стороне, и Эфеса, удерживаемого дружественными ему египтянами, двинулся вглубь Азии, надеясь усилиться помощью союзников, и так как у него недоставало продовольствия вследствие того, что он кружил по этим краям, избегая встречи с Селевком, солдаты два или три дня не получали пищи, так что ожидали уже голодной смерти.

Я прервал его, говоря:

– И я даже вспоминаю, что слышал, как рассказывал мой прадед, что солдаты, обнаружив, что сухарей, и вина, и солонины осталось столько, что им не достанет единожды поужинать, были раздражены этим более, чем известием, что вражеские войска, бодрые и ни в чем не испытывающие нужды, находятся на расстоянии полдневного перехода и горят желанием сразиться. Вечером на стоянке они оказались настолько без денег и терпения, что вышли из палаток, донимаемые, помимо голода, еще и наступившей стужей. Один из них, славившийся как отменный разведчик, ушел что-нибудь промыслить и вернулся с тремя гадючьими яйцами и хлебцем, отнятым у нищего; другой принес тощего хворосту, а третий, очень довольный, нашел длинное полено, которое они положили на холодную золу и, сгрудившись, дули на нее изо всех сил, полено же отвечало их усердию вонючим дымом, пока наконец один вестовой, пробиравшийся мимо с факелом, не подошел посмотреть, что они делают, и в свете его факела обнаружилось, что полено было дочиста обглоданной костью ноги мула. Они отбросили ее с проклятьями и в потемках пошли искать, что могло бы сохранить их жизнь до утра, когда им предстоит переведаться с неприятелем, встречи с которым они ждали, как праздника. Они шли по полю, не находя ни дров, ни съестного, пока не добрели до одного блудилища на окраине города, куда вошли с некоторым смущением. Случилось так, что там кто-то наигрывал на флейте, а поскольку они привыкли под звуки этого инструмента выступать в бой, не нарушая строя, и проделывать ежедневные упражнения, они ободрились и двинулись вперед, чувствуя себя на своем месте. Девки испугались, думая, что солдаты пришли выместить на них все свои военные неудачи, однако же те так продрогли и были в таком расположении духа, что предпочли бы видеть на месте самой привлекательной из них хорошую вязанку дров. Но ничего подходящего в блудилище не было, кроме одной деревянной кровати, которую они с ликованием подхватили, даже толком не вытряхнув из нее девицу, которая там лежала; то немногое, что на ней было из одежды, зацепилось за щепу, так что она бежала за кроватью, спрашивая, куда ее тащат, солдаты же отвечали, что у них ни еды нет, ни костер разложить не из чего. Девка, думая, что они хотят зажарить ее вместе с кроватью, подняла такой вой, что весь дом переполошился, а в городе дозорные проснулись и глядели во тьму, не приближается ли с войсками Селевк. В ту пору проходил мимо один кампидуктор; заслышав, какой гам стоит в доме, он вошел туда и застал солдат, отбивающихся от девок, не выпуская при этом из рук драгоценной кровати; он велел им бросить все и немедля возвращаться в лагерь, обещая предать их суду за то, что они тут вытворяют, они же отвечали, что никакой вины на них нет и что никто против них свидетельствовать не станет. Кампидуктор им отвечал, что тут дюжина девок, считая ту, что никак не отцепится от кровати, да пара обозных и один полковой казначей, зашедший скоротать вечер. «Как! – сказали солдаты с великим возмущением: – и это свидетели, которых против нас выставляют, – три потаскухи да казначей? – «А вы рассчитывали, – возразил тот, – что в таком доме свидетелем окажется епископ Лаодикейский? Полно прекословить, бросайте свою кровать да пойдем». Тут в дверь заглянул какой-то обозный с недоуздком в руке, спрашивая, не видел ли кто мула, мул у них сбежал; солдаты в один голос ему отвечали, что целиком нет, а отчасти видали, так что если он пойдет с ними вместе…