Алкиной - Шмараков Роман Львович

Давно уже примечал я за нашим учителем, что ни слава, ни повсеместно оказываемое почтение его не радуют, словно гостя, пресыщенного пышным пиром. Мы приступали к нему с расспросами, кто с осторожными, кто с нескромными – каждого на свое побуждает дерзостная любовь, – он же неизменно отделывался от нас шутками и недомолвками, ускользая из наших рук, как египетский чародей. Пришли мы в Аспону с намереньем провести в тишине несколько дней. Учитель искренне забавлялся, разговаривая с тамошними жителями, которые дальше своего города ничего не знали и имени Максима никогда не слышали. Тут кому-то из нас пришла в голову мысль, показавшаяся счастливой, а на поверку ставшая причиною всех наших бед и унижений. Как бы невзначай мы спросили его, доводилось ли ему видеть своего демона-хранителя и беседовать с ним, и правду ли говорят, что у иных людей хранители не демонической природы, но божественной. Когда же Максим ответил, что демона своего видел, и не один раз, мы друг с другом заспорили, может ли быть в человеке такая сила и мудрость, чтобы демон являлся по его призыву, и сошлись на том, что, если и бывало такое, то лишь в древности, когда боги и пировать с людьми не гнушались, а в наш век это лишь забавы поэтические. Максим слушал нашу распрю с улыбкой, ибо от него не могло укрыться, для чего мы ее затеяли: но вдруг спросил, знаем ли мы поблизости достойное место для такового обряда. Себе не веря, мы отвечаем, что знаем, и ведем его туда, где можно этим заняться, не оскорбляя богов и не боясь праздного внимания: Максим свершает заклятие, являет нам, несчастным, тайны, о которых слова молвить не дерзну, и вот уже стоит перед ним некто высокий, вопрошая, чего ради он пожелал его видеть. А Максим медлит мгновенье и говорит, не стесняясь нас, жадно слушающих, что давно уже тяготит его одна вещь: сызмальства он был приучен подражать лучшим и соревноваться с несравненными; и прилежание свое, и дерзость он посвящал тому, чтобы течь по стопам мужей, имя свое прославивших целомудрием, философской жизнью и чудотворной добродетелью; и вот, долгие годы сим занимаясь, он ныне видит, что на избранном пути превзошел всех и ныне покинут на самого себя, томимый тоскою; остается ему или безрассудная самонадеянность, или скотское бесчувствие, равно позорные для философа. – «И только?» – спрашивает демон. «Только», – отвечает Максим. «Ну, простись с печалью, – говорит тот, усмехнувшись, – найду я тебе соперника, с которым не постыдишься выйти на арену; все твои силы понадобятся, чтобы его одолеть; зато и слава твоя будет такою, какова не бывала у живущих». С сими словами он пропал; огонь погас, и мы во тьме, головами сшибаясь, пробираемся к двери, гадая, чему мы были свидетели и куда влечет нас божественный пыл нашего наставника.

Наутро мы покинули Аспону. Максим хранил торжественное молчание, а мы не осмеливались его тревожить. На нашем пути оказалась Ниса, и Максим решил остановиться, дабы посетить тамошние святыни. В старом храме Венеры Споборницы служитель с великой почтительностью помогал Максиму совершить жертву, после повел его посмотреть росписи, когда же Максим похвалил оные, сказал, что они поновлены на те деньги, которые он им оставил в прошлое посещение, для чего отыскали лучшего в здешних местах живописца, да еще осталось, чтобы купить новую курильницу, затем что старая совсем прохудилась. Максим сказал старику, что тот, верно, ошибся и принял его за другого, а он, Максим, в их городе впервые. «Значит, то был какой-нибудь бог в твоем обличии, – отвечал тот, улыбнувшись. – А я знаю только, что ты, Евридамант, всегда будешь у нас желанным гостем». – «Ну, прими же еще, – молвил Максим, подавая ему денег, – чтобы в другой раз мне не чужие хвалы от тебя получать, а мои собственные». Старик с благодарностию принял. По дороге мы смеялись над его ошибкою, говоря, что Максим умеет явить благочестие даже там, где сам не показывается. Тот, однако, выглядел озабоченным, а на расспросы наши отвечал лишь, что Евридамант было шутливое его прозвище в детстве, о котором он сам давно позабыл и никак не мог предположить, что кто-нибудь другой о нем знает. Нас это удивило, но не очень; мы объяснили это случайностью.

Мы снова пустились в дорогу и пришли в Салаберину, остановившись на постоялом дворе. Часа не прошло, как явились двое граждан и принялись у нашего порога спорить о том, кому из них окажет честь Максим, расположившись в его доме; один другому не хотел уступить; в чем одном они сходились, так это в том, что великим стыдом было бы оставить человека, от которого их город видел благодеяний не меньше, чем от своих основателей и от хранящих его богов, жить в гостинице, словно случайного прохожего. С изумлением мы глядели на их распрю, думая, в своем ли уме эти люди: один утверждал, что поместье теперь приносит ему твердый доход, потому что Максим указал ему опытного и верного управляющего, другой же хвалился, что держит себя с сыном, как Максим ему советовал, и теперь ежедневно благословляет небеса, давшие ему если не мудрость, то умение следовать чужой мудрости. Заслышав их речи, присоединился к ним и хозяин постоялого двора, по чьим словам выходило, что половина города бы ныне бедствовала, а вторая догорала, кабы не Максим, способный любой мятеж унять и одни появленьем отрезвить заносчивую чернь. Все трое просили новых его советов в новых затруднениях. Максим отвечал, что лучше бы им начать жить своим благоразумием, чтобы досадовать на самих себя, а не на проезжего философа, и велел нам собираться; едва мы успели поужинать.

Бесплодно мы трудили ум над этой загадкой, когда же пришли в Тиану, каппадокийцы один за другим сбегались приветствовать нашего наставника, поздравляя себя с тем, что он так скоро к ним вернулся, и спрашивая, надеяться ли на новую речь, прекрасней прежней. Максим, от глубокой тревоги презрев осторожность, спросил, о чем была предыдущая, они же, хоть и удивленные, но взяв в рассуждение, что мужу, такую громаду трудов несущему, позволительно не помнить, что и когда он говорит, отвечали, что дней двадцать тому, как он держал перед ними речь о том, правильно ли сделал Сократ, что не стал оправдываться на суде, и что другой такой речи, пространной, как видимое с холма море, и величественной, как Посейдонова колесница, ни один из них не помнит, а многие, один раз услышав, запомнили ее едва ли не всю наизусть: так чудесно напечатлевается слово великого мужа. Максим стоял перед ними в смущении. Осмелившимся еще спрашивать, доведется ли снова его слышать, он отвечал, что нездоров и выступать в этот раз не станет. Добродушные тианцы огорчились, слыша о его недуге, и обещали назавтра прислать ему лучших врачей за свой счет, но Максим опечалил их еще более, сказав, что поутру намерен уехать, ибо важнейшие дела его торопят. Когда же выбрались мы утром из города, он остановился посреди дороги, шепча имя то одного города, то другого и сомнительно качая головою, хмуря брови и сам себя опровергая, как полководец, пробирающийся вражеской страной, или любовник, воображающий все помехи назначенному свиданью. Мы смотрели на него в ужасе. Он поехал куда-то, точно не помню, но уже в виду городских ворот остановился и повернул в другую сторону. Теперь, словно безумный, он скитается по каппадокийским холмам в поисках места, где его не знают, и, не дерзая тягаться с самим собой, чтобы не унизить своей славы, в каждом тихом уголке предвидит черты снедающей его тревоги. Я же, несчастный, не выдержал этого, но на одной из остановок, сказавшись больным, добился, чтоб мои товарищи отправились дальше, вверив меня попечению гостинника, и теперь не знаю, как мне быть: нагнать ли моего наставника, чтобы делить с ним бесславную горечь и малодушные скитания, или же, предоставив его собственной участи, пуститься своим путем, возможно, счастливейшим.

Как мог, я его утешил, говоря, что, может, дело и переменится к лучшему, и приводя примеры того, чему мы были свидетели, пока скитались по этим краям, и чего наши бока натерпелись. Наконец его оставив, я двинулся в обратный путь, утомленный и удивленный всем, что мне нынче привелось услышать. Отшельник успел прежде меня воротиться и встречал меня на пороге вопросом, где я пропал, я же, отвечая какой-то уклончивостью, спешил спросить, чем кончилось с мостом. Он отвечал, что мост решили оставить, потому что он на этом месте надобен, а если его благодаря бесу выстроили, так случается и бесам по безрассудному их озорству делать добро, ссоря, например, злых людей, из чьего согласия могло выйти много бед. Беседою же с Евстафием не довелось ему насытиться, затем что Евстафий занят был своей заботой: приходят к нему люди, сказывая, что появилась в округе мышь в огромном количестве, саврасого цвета, с острой мордой, хлеб выедает, так что клади проваливаются, и горохом не брезгает; иные видели их толпу, шедшую на юг, в девять десятин размером, и так они смелы, что на речных переправах заскакивают в лодки; говорят, что мыши принадлежат бесам, потому что это скотина неблагословленная, а бесы играют в зернь, проигрывают их и потом перегоняют из страны в страну: а ныне, должно, ликаонийские и киликийские бесы выиграли у каппадокийских и гонят их в свою сторону, иных в Ларанду, иных в Тарс; и он, Евстафий, не знает, откуда начать бороться с этим безумным и смехотворным мнением: сказать, что бесы в зернь не играют, так эти люди в нее играть примутся, уверенные, что это занятие непостыдное; признать, что играют, так надо сказать и на что играют, коли не на мышей. Мой отшельник его спросил, для чего ему ввязываться в людские суеты, Евстафий же отвечал, что если бы он, будучи девой, проводил жизнь в потаенном тереме и вдруг увидел пожар в доме отца своего, надобно ли ему было покойно смотреть, как огонь поядает дом, или бегать вверх и вниз, нося воду? пусть же не корит его, что он поступает, как нужда понукает. Пока отшельник говорил, я раздумывал, спрашивать ли его о том, что насказал мой спутник, или умолчать, как о деле пустом и вздорном, и наконец решил не спрашивать.