В субботу, когда была гроза - Глазер Мартине

– А как же свидетельство о смерти?

Тяжелый вздох:

– Подделка. Прямо как…

В комнате вдруг раздался еще один звук. Это была мама. Она вся тряслась, не в силах сдержать рыданий.

– Простите, – всхлипывала она. – Это из-за дурацкой терапии. Так остро на все реагирую… Душа как будто голая стала, плачу по любому поводу.

Муса подошел к ней. Он положил руку ей на плечо и, да, разумеется, достал свой неизменный платок в клеточку. Мама кивнула в знак благодарности и аккуратно промокнула глаза платком. Рассеянно улыбнувшись, она сказала Обе:

– Все, я в порядке.

Оба попросила Мусу передать сверток, что лежал на столике у окна. Касси увидела, что там действительно были фотографии. И письмо, написанное тем же почерком, что и надпись Для моей дорогой Коотье.

– Смотри, это она, – сказала Оба с бесконечной нежностью в голосе.

Она показала им размытый снимок малыша, завернутого в одеяло. Оба не могла отвести взгляда от фотографии. Она смотрела и смотрела, как будто вовсе позабыла, что рядом кто-то есть. Тишина стояла целую вечность, как показалось Касси, и наконец Оба сказала:

– Если она еще жива, то это уже взрослая женщина. Которая выросла без матери.

У мамы Касси снова затряслись плечи. Из-под платка, который она держала у лица, послышались сдавленные звуки. Касси сглотнула подкативший к горлу ком и стала гладить мамину руку. Еще никогда она не чувствовала мамину боль так сильно. Пустота, место, в котором должна была жить родительская любовь… Бедная мама.

– Я бы хотела прочитать вам письмо, которое написала Лоис, – продолжала Оба. – Там она все объясняет.

Муса сел на свое место, мама вытирала слезы, Касси погладила Аргуса по голове и запустила пальцы в его теплую густую шерсть. Все приготовились слушать.

^- Моя дорогая, любимая Коотье, – начала читать Оба. – Прошло четыре года после того, как ты уехала, а я до сих пор каждый день скучаю. В доме все о тебе напоминает: от плиты до той старой причудливой кофемолки. А в саду, особенно когда стоит хорошая погода, мне так сильно не хватает нашей большой девочки в белом платьице, что я туда почти перестала ходить. Если бы дело было только в том, что я скучаю… Тогда я хотя бы могла лелеять свои воспоминания. Но увы, я сама лишила себя этой радости, став соучастницей обмана.

Если ты это читаешь, то, скорее всего, меня уже нет в живых. И значит, Элизабет уже точно умерла, потому что она бы ни за что не допустила, чтобы это письмо попало к тебе в руки. Ты знаешь Элизабет. Следовательно, ты поймешь, что я имею в виду, если скажу, что Элизабет применила все средства, чтобы заставить меня молчать. Бог свидетель, несмотря на все это, я пыталась написать тебе, но она, как ты знаешь, никогда не пускала меня на почту. После твоего отъезда она как коршун следила за всем, что я делала, и не гнушалась врываться с обысками в мою комнату, иногда дважды за день. О девочка, как я надеялась, как я молилась, чтобы она умерла раньше меня, но Элизабет точно меня переживет… Она гнала от себя саму Смерть, стараясь сохранить свои намерения в тайне. И да, ее намерения всегда поддерживал твой отец. Мы с твоей матерью никогда не были на их стороне.

Я пишу тебе не ради того, чтобы обелить свое имя. Если бы я могла. Мне надо было доехать до тебя на попутках или даже дойти пешком, надо было пойти к жителям Данвиллера и попросить у них разрешения позвонить тебе, передать тебе записку вместе с Пьером, сборщиком металлолома, или с дочерью мадам Жинетт, что живет в доме напротив, но я этого не сделала – мне было страшно, куда бы я пошла без ведома Элизабет?

Я не жду, что ты простишь меня, моя милая Коотье, или хоть на секунду посочувствуешь мне, ведь ты столько лет жила одинокой жизнью, полной горечи и самобичевания. Страдания, на которые мы тебя обрекли, слишком сильны для этого. Мы разлучили тебя с любовью всей твоей жизни. Твои письма оставались в кабинете Элизабет, а его (ох, он был так верен тебе, писал каждый день) – сразу же сжигались. Ты все продолжала писать, хоть и не получала ответа, и тогда они придумали тот несчастный случай. Возможно, ты помнишь, что у дяди Эда была типография. Среди прочего, они печатали «Мидделбургский вестник», так что подделать заметку в газете было для него детской забавой. Я никогда не забуду, как тебе было плохо. Отчаяние в твоих глазах поразило меня в самое сердце. И ты пришла ко мне со своим горем; ты села рядом и начала рассказывать о нем. Я гладила тебя по волосам, пытаясь утешить, и проклинала Господа за то, что Он в наказание не поразил меня молнией на том же месте. Тогда я еще не понимала, что должна молить о спасении, а не о наказании. А затем…

Оба запнулась. В глазах у нее снова стояли слезы. Она вскинула голову и протянула письмо маме:

– Почитай дальше ты, пожалуйста…

– Я? Лучше не надо, а то опять разревусь.

Оба как будто не услышала. Она не убирала руку, и мама взяла у нее письмо.

Она сделала глубокий вдох и откашлялась, пытаясь найти место, на котором остановилась Оба. Касси заметила, что у мамы трясутся руки.

– А затем наступила та ночь в августе. Стать свидетелем того, как рождается твоя девочка, – это самое прекрасное, самое чудесное, что мне пришлось когда-либо увидеть. И ты была так счастлива, всего за одну ночь твой взгляд изменился, в твоих глазах появилось что-то совсем новое, истинно материнское. Когда ты уснула, я хотела положить малышку в кроватку. Ты, наверное, помнишь, той ночью мы поставили ее у меня в комнате, чтобы ты могла спокойно выспаться. По пути к себе я встретила Элизабет с доктором. «Отдай ребенка ему, – сказала Элизабет. – Он отнесет его монашкам, отдаст на их попечение. Утром надо будет сказать Якобе, что ребенок умер. Так мы договорились.

Мама уже почти не могла читать. Она стала искать чьей-нибудь помощи, посмотрела на Мусу, но тот сидел согнувшись, опираясь локтями о колени и закрыв лицо руками. Оба была белая как простыня. Глаза ее были широко раскрыты, она смотрела в никуда.

Только Касси видела, в каком состоянии была мама, но помотала головой.

«Я не могу, мама, ты должна дочитать».

Мама сглотнула и продолжила охрипшим голосом:

– Той ночью я попыталась уйти вместе с Сандрин. Я плакала, кричала, но ты ничего не слышала, потому что доктор Ле Паж дал тебе снотворного. Наконец мне удалось уговорить их не отправлять девочку, не снабдив ее хоть какими-то приметами того, откуда она. Я надеялась – вдруг в них осталось хоть что-то человеческое? Они согласились, скорее всего, просто чтобы утихомирить меня. Я быстро нашла несколько вещиц, которые когда-нибудь, возможно, помогли бы ей отыскать тебя. Твою фотографию под грушевым деревом. Открытку из твоего родного городка и тот крохотный снимок Эда, помнишь, тот, который ты потом так долго искала. И твое кольцо, которое перестало налезать на твой палец на четвертом месяце… Я не смогла быстро найти красивую коробочку, поэтому сложила все в старенький ящичек для денег, в котором я обычно хранила свои лекарства. Ты наверняка его помнишь: красный, немного ржавый, с медной ручкой наверху…

Мама резко остановилась. Руки у нее тряслись настолько сильно, что листок бумаги зашелестел.

– Красный, немного ржавый, с медной ручкой наверху… – повторила она.

Она опустила письмо и посмотрела на Обу огромными от изумления глазами. Пока мама читала, та нервно приглаживала краешек простыни, но теперь и ее рука замерла. Она с недоумением взглянула на маму, которая выронила письмо и смотрела на женщину так, будто увидела перед собой призрака.

– …А на крышке есть вмятина, поэтому она плохо закрывается.

Они смотрели друг на друга в упор, мама и Оба, как будто впервые увидели друг друга. Как будто в комнате, в целом мире не было никого, кроме них.

– А снизу надпись China, – прошептала Оба.

– Только буква «п» почти стерлась, – прошептала мама в ответ.