Сибирский папа - Терентьева Наталия

– Твой папа – Вадик, – сдержанно сказала мама.

– Правда? Ты мне позвонила, чтобы об этом мне сообщить? Мой папа – Вадик? А Сергеев тогда кто? Я на него похожа!

– Я знаю.

– А, и поэтому так меня не любишь всю жизнь, да? Именно из-за этого?

– Маня, Маня…

– Мам! У меня нормальное, красивое имя, почему вы меня зовете, как дворовую собачку, какая я тебе Маня?

– Мне кажется, и ты меня не любишь, Маша. Так устраивает?

– Устраивает, мам! Не надо тебе сюда ехать!..

– Я разберусь, Маша, ехать мне или нет. Я еду, чтобы попрощаться с человеком, который был моим мужем и от которого я родила своего единственного ребенка, тебя.

– А почему же ты от своего любимого Вадика никого не родила?

Я резко отошла подальше в сторону, потому что Кащей нарисовался рядом со мной и стал внимательно слушать. Он пошел за мной, я махнула рукой, чтобы он не приближался. Что за цирк!

– Маняша… То есть Маша, прости… Ты жестокая.

– Конечно, мама, такая же, как ты.

– Не родила, потому что сначала не получилось. А потом я уже боялась, что тебе будет сложно, если появится маленький ребенок. И я думаю, я была права.

– Ты же вообще всегда права, мама! Ты все знаешь! И говоришь голосом Вадика! Ты думаешь, а он озвучивает твои мысли!

– Маняша… Папа тебя очень любит…

– Папа мой сгорел в машине, мама! С кем ты хочешь прощаться? С закрытым гробом? – От слов, которые я произносила, мне стало самой плохо.

По маминому голосу я с ужасом услышала, что мама плачет.

– Да, хотя бы так.

– О чем ты плачешь, мама? Он кто тебе? Ты не вспоминала о нем никогда! Мне не давала общаться! Лишила меня отца!

– Господи, Маня… Я не думала, что ты когда-нибудь так мне скажешь… У нас такая хорошая семья… Вадик – настоящий отец.

– Нет, мама, нет! Не может быть такого! Настоящий отец жил здесь, настоящий отец мой любил меня больше всех, больше вас, понимаешь! Из-за тебя я не могла быть с ним рядом! И он – погиб!

– Тоже из-за меня? – негромко проговорила мама.

Связь была такая отличная, как будто мама стояла за соседним деревом и разговаривала оттуда со мной по телефону.

– Да, да, всё из-за тебя! Из-за тебя! Ты всем сломала жизнь! И мне, и Сергееву, понимаешь! Ты!.. Он наукой здесь не смог заниматься! И он не знал меня! Он мой отец, родной. Я такая же, как он, он все понимал, что у меня внутри. А ты никогда ничего не понимала!

– Хорошо, Маняша. Прости меня, пожалуйста. Когда-нибудь прости, если сможешь.

– Ты не поедешь?

– Поеду.

– Не надо!

– Это надо мне.

– Конечно, ты же всегда делаешь так, как нужно тебе! И когда ушла от Сергеева, ты думала только о себе!

– Он успел тебе что-то рассказать?

– Да! То есть, нет… Какая теперь разница!

– Почему, для меня есть разница, что тебе рассказал Сергеев.

– Если ты не хочешь сказать правду, значит, ее скажут другие!

– Правда – это очень сложная субстанция, Маша. То, что было правдой двадцать лет назад, теперь кажется чем-то другим. Я по-другому теперь на всё смотрю.

Никогда за всю жизнь мы с мамой не разговаривали так долго одни. Нигде рядом не маячил Вадик, поправляя одни очки и теребя дужки других. У Вадика ведь всегда с собой запасная пара очков. На случай если у первых выпадет стекло или они потеряются у него на голове.

– Для меня тоже то, что было правдой всю мою жизнь, мама, кажется чем-то другим. Ты очень правильные слова нашла.

– Маняша, просто тебе сейчас тяжело… Это горе…

Я нажала отбой, потому что мне так было проще. Может быть, мама тоже чего-то не говорила, что-то делала, потому что ей так было проще? Или по-другому делать было совсем невозможно?

Вдали замаячила фигура Гены. Его трудно спутать. Медно-рыжие волосы, зеленая куртка, высокий, нелепый, вот-вот сложится пополам. Гена вышел из такси и направился в сторону гостиницы. Почему я должна сейчас думать о Гене?

«Обернись назад, я в сквере», – написала я.

Гена прочитал сообщение, дернулся, стал крутить головой, увидел меня, замер, потом бросился ко мне, будто я тонула в реке, и у него оставалось несколько секунд на мое спасение. Или уже вовсе не оставалось. Он примчался, тяжело отдуваясь.

– Что-то плохо тебя подготовили на военке, – против своей воли проговорила я.

– Чт-т-о? – Гена так задохнулся, что не только не мог понять, что я говорю, но и сам говорить не мог.

– Отдышись, потом выступай. Спасибо, что ты вернулся. У тебя пропал билет?

– Да!.. – Гена отмахнулся, расстегивая куртку и сдергивая ее.

Зачем он надел куртку, такая теплынь? Зачем он вернулся, зачем вообще всё?

Хотя, если бы они все меня не дергали, я бы легла сейчас куда-нибудь под дерево, свернулась бы клубочком, натянула бы на голову капюшон, закрыла бы глаза и постаралась бы спрятаться от всех и всего. А где, в чем мне прятаться? В прошлом, которого больше нет? В детстве, где всё было ясно и прекрасно? Во вчерашнем дне, где Сергеев смеялся и смотрел на меня любящими глазами? Где спрятаться от боли? Во сне? Но я ведь проснусь. И все останется, как сейчас. Зачем себя обманывать?

Гена стоял молча, глядя на меня, не отрываясь. Он всегда так делает. Как будто если он отвернется, я исчезну. Так смотрят иногда коты. И непонятно, на тебя они смотрят или сквозь тебя. Но Гена точно смотрел на меня.

– Ты плакала? – спросил он.

– Нет, Гена, смеялась все это время.

– У тебя вот тут… так…

А, ясно, он рассматривал мое лицо и обнаружил красные пятна. Я всегда, с самого раннего детства, иду красными пятнами, когда плачу. Поскольку я плачу крайне редко, люди, видящие это впервые, очень удивляются.

– Ты зачем приехал? – негромко спросил Кащей Гену.

– Оставь его в покое, – удивляясь самой себе, вдруг сказала я. – Это мой друг. Он вернулся потому же, почему и ты остался.

– Да? – дернулся Кащей, как будто я сказала что-то крайне неприятное. – Ну-ну… ну-ну… посмотрим…

Я не могла ни к одному из них подойти, обнять и сказать: «Спрячь меня от всего, хотя бы на время». Не потому что мне жалко было другого, который тоже хотел помочь. А потому что ни один из них не был мне так близок.

– Маш… Я хотел сказать… – Гена подошел и встал спиной к Кащею, чтобы тот его не слышал. – Я маме позвонил, она сказала, что с тобой надо разговаривать. То есть… Я не то хотел сказать…

У меня сейчас не было сил нянчить Гену.

– Ты как выездной психолог, что ли? Работать с родственниками погибших приехал?

Гена покраснел, как обычно – до корней волос, когда кожа краснеет даже на голове. Гена очень искренний человек. Это абсолютно положительное качество. Но как же с этим качеством иногда трудно дружить!

Кащей, делавший вблизи нас большие круги, стал эти круги сужать. И тоже встал рядом. Поведя плечами, он широким движением обнял меня.

– Пойдем, Мария. Пойдем домой.

Если бы не добавил последнее слово, я, возможно, и не сбросила бы его руку. Но ведь мы уже поговорили про это. Зачем снова начинать ту же игру? А это игра, странная и неприятная мне сейчас. Гена отвернулся, не в силах смотреть на все это.

– Осторожно! – воскликнул он, высоко-высоко воскликнул, так, как никогда не поет.

Я резко обернулась туда же, куда смотрел он. И бросилась к Йорику, который зачем-то залез на самый верх детской площадки, которую увенчивала высокая ярко-красная крыша домика. Из этого домика дети спускались по горочке. Но Йорик забрался на саму крышу и сейчас пытался встать на ее острую макушку. Скорей всего, он просто устал сидеть в сторонке и страдать. Он же еще маленький ребенок. Я уже не помню себя такой, помню какие-то отдельные моменты. А что я думала, как чувствовала – не помню. Наверное, когда приходят взрослые чувства и желания, ребенок из нас уходит в ту страну, где живут только дети.

– Йорик, замри! – крикнула я.

Но было поздно, он уже карабкался на макушку, зацепился за что-то, покачнулся и полетел головой назад. Я подскочила и сумела в самый последний момент поймать его, упав вместе с ним на землю, даже придавив его, зато голова Йорика не стукнула об землю, а стукнула об мою скулу и глаз. Я поднялась сама, встряхнула мальчика. Он с неохотой поднялся.