Храни её - Андреа Жан-Батист

— Мимо, ты не изменился.

— Ты тоже.

Мы долго молча смотрели друг на друга. Бидзаро кашлянул, взял чемодан и пошел впереди нас на другую платформу. Последние пассажиры поднимались в поезд, куда он подсадил сестру.

— Куда вы теперь?

— Для всех лучше, чтобы ты не знал.

Контраст с туринским вокзалом, куда я попал в 1916 году, был разителен. Почти половина поездов теперь работала на электричестве. Стало меньше дыма, меньше шума. Расставания проходили не так бурно. Из вагона пифия послала мне воздушный поцелуй и исчезла. Бидзаро задержался на ступеньке. Я думал, он меня поблагодарит, но он просто сказал:

— Я не критикую твои решения, Мимо. If you can’t beat them, join them, как говорят некоторые мои друзья. Если не можешь победить их, присоединяйся. Ты заслужил это место в академии.

— Спасибо.

Мы проговорили еще несколько минут, пока не раздался свисток. Со вздохом пневматики поезд тронулся. Бидзаро оставался на ступеньке, и я пошел рядом, потом засеменил. Их поезд не был электрическим. Между нами пронесся клуб черного жирного дыма, пахнуло 1916 годом. Шум усиливался, поезд трещал, скрипел, визжал на рельсах. Я почти бежал, чтобы не отстать от Бидзаро.

— Кстати, — крикнул он. — Забудь эту историю про Вечного жида! Я просто выпил тогда, чтобы согреться!

Я стоял в конце платформы, с трудом переводя дух, и смотрел, как исчезает вдали часть моей юности, оставляя длинный шлейф копоти.

Две недели спустя к резиденции Королевской академии Италии вилле Фарнезина стекались толпы людей: все спешили на большой вечерний прием. Я встречал гостей на пороге, пока еще маленький, банальный, незначительный человек. Через час я буду академиком. Мне назначат жалованье в три тысячи лир ежемесячно, сошьют мундир, от которого Эммануэле позеленеет от зависти, дадут право бесплатного проезда первым классом в наших прекрасных итальянских поездах и, обращаясь ко мне, будут говорить «ваше превосходительство».

Мне еще не было сорока, хотя седых волос чуть прибавилось.

Пришли братья Орсини. Виола — нет. Меня миновал Луиджи Фредди, как всегда в прекрасном сопровождении, и разные не знакомые мне знаменитости. На коктейле перед церемонией я с удивлением заметил среди гостей Нери. Прекрасно одетый, с мужественным квадратным подбородком и подкупающей улыбкой, он старел красиво. Он тепло меня поздравил — прошлого не существовало. Нери процветал и прибыл, чтобы показаться на людях, в надежде, что однажды и его пригласят в нашу прославленную когорту. Он отходил от меня, когда я поймал его за рукав:

— И все же нам надо уладить одно небольшое дельце… Ты задолжал мне.

— Я задолжал тебе денег?

— Конечно. Подумай. Флоренция, тысяча девятьсот двадцать первый год, ты избил меня со своими приспешниками и ограбил. Заметь, для меня в итоге все закончилось неплохо, но суть не в том. Там в конверте было сто пятьдесят семь лир. С учетом инфляции — две тысячи. — Я протянул руку.

Нери не верил своим глазам, но понял, что я не шучу. На нас уже с любопытством косились, и он отвел меня в сторону, положив руку на плечо и натянуто улыбаясь.

— Да ладно, Мимо, это смешно, мы были детьми.

— Две тысячи лир.

Он стиснул зубы, выдохнул — былая ярость была не за горами.

— У меня нет при себе такой суммы. Максимум тысяча.

— У тебя красивые часы.

— Ты с ума сошел? Это же «Панерай». Они стоят в три раза больше, чем ты хочешь.

— Давай проясним ситуацию, Нери. Либо ты платишь сейчас, либо я, как академик, позабочусь о том, чтобы ты никогда им не стал.

Нери побледнел. Он издал какое-то кудахтанье и наконец снял часы.

— Мы в расчете?

— Не совсем.

Я бережно положил его часы на землю, а потом расплющил их несколькими ударами каблука.

— Вот теперь мы квиты.

Так что, когда наступит пора взвешивать души, надо учесть и то, что я играю без правил.

Подали ужин. Впервые за долгое время я нервничал. Академики в мундирах внушали мне робость. Не говоря уже о функционерах от культуры в строгих костюмах и нескольких карабинерах, несомненно призванных обеспечить нашу безопасность на этом светском шабаше. Из толпы гостей выделялась высокая мощная фигура человека, сидевшего за несколько столиков от меня, рядом с Луиджи Фредди. Мужчина занимал два места. Воспользовавшись переменой блюд, я подошел к нему и, не веря себе, тронул за плечо. Это был самый прекрасный вечер в моей жизни.

— Простите, вы Мачист? То есть я хотел сказать — Бартоломео Пагано?

Великан обернулся и ответил мне улыбкой. Это был великан, уставший без конца хватать злодеев и выбрасывать их в окно, запихивать демонов обратно в ад. Он поднялся. Мгновение во всей Италии не было более комичного зрелища, чем соседство двух разновеликих людей — известнейшего актера страны и ее известнейшего скульптора. Пагано нагнулся и протянул мне руку. Я видел, что ему нелегко до меня дотянуться.

Мы обменялись парой любезностей, после чего я исчез. В мраморном туалете я репетировал свою речь, стоя перед зеркалом, почти дрожа. Из коридора послышались аплодисменты, заскрипели стулья. Наступал мой черед. Президент академии поприветствовал важных персон, разрядил атмосферу шутками и наконец объявил тему нынешнего собрания, рассказал обо мне, о том, как я выпростался из грязи, в которой был рожден. Я скромно проследовал сквозь толпу, принимая объятия, похлопывания по спине и рукопожатия, и, краснея, вышел на сцену. Не знаю, была ли выбрана вилла Фарнезина, чтобы всех впечатлить до полного оробения, но именно такой эффект она производила. Прием проходил на втором этаже, в Зале перспектив. Фрески-обманки работы Перуцци создавали впечатление, что с обеих боковых лоджий открывается вид на Рим. Эффект достигался изумительный, головокружительный и тем более поразительный, что в этом месте не было ни вида, ни даже лоджии, а только две очень прочные стены. Голова у меня немного кружилась, может быть, я слишком долго репетировал свою речь, учил ее наизусть. Спасибо, дорогие друзья, спасибо. Вы представляете, что значит для меня это звание… Президент вручил мне квадратную коробку из темно-синего бархата, в которой лежала золотая медаль. Я не слышал, что он мне сказал, — передо мной стояла притихшая внимательная толпа. Те же люди, что двадцать лет назад не дали бы мне ни лиры.

— Спасибо, дорогие друзья, спасибо. Вы представляете, что значит это звание для такого, как я, — человека, родившегося страшно далеко от этих плафонов и блеска золота. Скульптура — искусство грубое, материальное, и потому я никогда не думал, что однажды смогу предстать перед вами… Вы сами видите, сложением я совсем не так прекрасен, как кумир моей юности, синьор Бартоломео Пагано, почтивший нас сегодня своим присутствием.

Аплодисменты. Пагано привстал, махнул рукой и благодарно склонил голову.

— Не стану утомлять вас длинными речами. Я хотел бы поблагодарить всех, кто сопровождал меня на трудном пути исканий, — их роднит с прославляемыми здесь видами искусств одна особенность: в момент достижения желанной цели оказывается, что цель по-прежнему впереди и она недостижима. Мы приближаемся к ней на шаг — она на шаг отступает! Мы надеемся, что ее шаг чуть короче нашего, и сохраняем надежду когда-нибудь все же ее догнать. И так получается, что каждое наше произведение лишь набросок, заготовка, приближение к настоящему. Прежде всего, я хотел бы поблагодарить своего отца, который научил меня всему, что я знаю, и моих покровителей, семейство Орсини. От имени Орсини и, конечно, от себя лично я хотел бы закончить словами одного моего друга: Ikh darf ayer medalye af kapores… in ayer tatns tatn arayn! Простите меня за произношение, это на идиш. Буквальный перевод: «Эту медаль надо отдать отцу своего отца». Что на более современном, но менее поэтичном итальянском языке означает: «Возьмите свою медаль и засуньте себе в задницу».

В зале воцарилась изумленная тишина. Шок был так силен, словно Земля сошла с орбиты, — мне так показалось. Затем раздался неописуемый взрыв протестов и свиста. Мацист стоял неподвижно, скрестив руки на груди, и удивленно смотрел на меня.