Мне милостиво дозволили жить рядом с ней, в Сакре, где она сокрыта. Я прожил тысячу жизней и не хотел возрождаться снова. Здесь я провел последние сорок лет. Признаюсь, я жил не совсем как монах. Время от времени уезжал, чтобы навестить мать, друзей, иногда даже сербскую княжну. В объятиях друг друга мы с переменным успехом обманывали свои стареющие тела.
Моя непостоянная мать умерла в 1971 году в возрасте девяноста восьми лет от оркестра в груди. Глаза ее выцвели. Это были уже не бездонные сиреневые сумерки, а незабудки. Я успел приехать в больницу. Она положила ладонь мне на щеку и прошептала:
— Мой мальчик, ты такой большой.
Двое старичков, Витторио и Анна, до сих пор живут где-то под Генуей вместе с Эммануэле. Земле пришлось встать дыбом, чтобы столкнуть их с места и наконец свести друг с другом. Зозо теперь шестьдесят три года, их дочери Марии на два года меньше. Их огорчит телефонный звонок от падре Винченцо: «Я должен сказать, что ваш друг Мимо…»
Скандал, который вызвала моя «Пьета», неразрывно связанная с именем Орсини, не пошел на пользу Франческо. Когда в 1958 году умер Пий XII, конклав предпочел ему епископа Ронкалли, и на следующих выборах Франческо тоже не повезло. Теперь это сутулая тень в красном на советах и конклавах. Но я думаю, в глубине души его это даже устраивает.
Кроме Метти, никто ее не понял. Я читал отчеты, заключения экспертов, научно-мистический бред — смешно. Профессор, писавший о моей «Пьете», на свой лад приблизился к истине, утверждая, что я знал Марию. Это правда. Но, как и другие, он стал жертвой отличного трюка, которому научила меня Виола, когда превращалась в медведя.
Заставить людей смотреть туда, куда хочет иллюзионист. Мария не Виола. Для Марии я использовал лицо Анны, образ чистейшей нежности и доброты из деревни под названием Пьетра-д’Альба.
Надо смотреть на Христа. Смотреть на Виолу. Я лепил ее такой, какой увидел в тот день среди развалин, ее изломанное чудное тело, с чуть вывернутыми ногами, с несуществующей грудью, еще более незаметной при лежачем положении, ее упавшие на лицо волосы. И все равно там лежит настоящая женщина, какой бы андрогинной она ни была, с женскими ключицами, женской грудью, женскими бедрами. Глаз ждет мужчину, видит мужчину, но все органы чувств улавливают женственность, тем более оглушительную, что она почти неуловима, это порыв, сломленный фанатиками, которые ее распяли. Некоторые зрители ничего не чувствуют и только пожимают плечами. У других, наиболее восприимчивых, реакция бывает бурная, иногда доходящая до вожделения, необъяснимая, нелепая для тех, кто не понял, — то есть для всех. Пытались найти дьявола, научную хитрость и еще бог знает что, а была одна Виола. Виола, которую я, сам того не желая, направо и налево предавал и от которой отрекался так часто, что тут бы заплакал и святой Петр.
Да, братья мои. В тот день, стоя среди развалин, я понял и увидел. Вы заказали мне Пьету в знак примирения. Богородицу, оплакивающую израненное тело Христа. Но вот: если Христос — страдание, то как ни верти, выходит, что Христос — женщина.
Хорошо бы знать, как это произойдет — переход за грань, последний вздох. Уйду ли я, не договорив последнее предложение? Слова повиснут в воздухе, а потом ничего — прекрасная тишина и капля облегчения? Или мне ждать, вцепившись в кровать, пока душу вырвут из тела?
Трамонтана, сирокко, либеччо, понан и мистраль — я зову тебя именем всех ветров.
Я любил свою жизнь — жизнь труса, предателя и художника, а, как учила меня Виола, то, что любишь, нельзя покинуть не оглянувшись. Я чувствую, кто-то держит меня за руку. Кто-то из братьев-монахов, может даже сам старик Винченцо.
Трамонтана, сирокко, либеччо, понан и мистраль — я зову тебя именем всех ветров.
О Корнутто, Корнутто! Расскажи нам, как уходят в море корабли.
И затянем песню!
А фрески Фра Анджелико при всполохе молний…
Винченцо поднимает голову, ежится от холода пьемонтского утра. Сначала думает, что его разбудил рассвет, но тот едва проклевывается, еще только ложится розовым бликом на оконный переплет. И тогда он понимает. Рука человека, у одра которого он бдит, судорожно сжимает ему ладонь. Дыхание прерывается, глаза открыты — и уже не видят.
Машинально Винченцо трогает ключ, висящий на шее. Позже он вернется, чтобы увидеть «Пьету». И потом еще, еще и еще, пока не поймет. Возможно, именно это пытался сказать ему скульптор перед тем, как уйти. Смотри еще. Возможно, падре упустил какую-то мелочь, одну из тех микроскопических деталей, из которых зреют революции.
Ладонь, держащая его руку, медленно слабеет. Последний взмах маятника, последний тик-так, и часы остановятся. Вдали на горизонте чуть проступают Альпы. В еще черном небе светящаяся точка неспешно чертит орбиту.
Мимо Виталиани, рожденный в мире птиц, умирает под оком спутника.
Спасибо Алексии Лаза-Лепаж за то, что помогла мне подняться на крышу, Дельфине Бертон за взрыв мимозы и сорок пять лет дружбы, Саманте Борде — за свет.
Спасибо Р. Барони и Ж. Гуни за уроки латыни, первые сцены и Рим под снегом.
