Храни её - Андреа Жан-Батист

— Отъезд ничего не изменит. Худшее насилие — это привычка. Привычка, из-за которой такая, как я, умная женщина, а я себя считаю умной, не может решать за себя. Мне столько раз это повторяли, что я поверила, будто они знают что-то, чего не знаю я, будто у них есть секрет. Единственный секрет в том, что они ничего не знают. Вот что отстаивают сейчас мои братья и Гамбале. — Виола слегка задыхалась, ее щеки покраснели, как будто она заранее готовила аргументы — и, несомненно, так оно и было.

— А если тебя убьют, какая будет польза?

— Никто мне ничего уже не сделает. Я вынесла все. И знаешь, кто причинил мне больше всего зла? Я сама. Пытаясь играть по их правилам. Убеждая себя, что они правы. Падение с крыши, Мимо, не длилось и нескольких секунд. А дальше я падала двадцать шесть лет. Теперь все кончено. — Она выпрямилась и добавила, улыбаясь: — Я — та, что не гнется, как сказала бы одна моя юная знакомая.

Мне было совсем не смешно ее слушать. И она уже меня не восхищала. В этот момент мной владел только страх.

— Виола, послушай меня внимательно. Я не шучу, когда говорю, что не вынесу, если кто-то причинит тебе боль. Я бы принял за тебя пулю, если бы мог, без колебаний, но какой в этом смысл? Следующая пуля все равно будет твоя. Я прошу тебя… Нет, я умоляю тебя в последний раз — сдайся. Будь благоразумна. Мы найдем решение позже. Мы же всегда находили.

— А если я откажусь?

— Я уеду. Сегодня же вечером. Я серьезно. Ты больше не увидишь меня.

Она медленно кивнула. Затем вынула из своей книги то, что я сначала принял за закладку, и протянула мне.

Это был закрытый конверт.

— Если со мной что-нибудь случится, я хочу, чтобы ты это прочел. Но не раньше. Дай слово.

— Виола…

— Ты серьезно сказал? Ты действительно собираешься уехать?

— Если не передумаешь, то да.

— Тогда клянись.

Я взял письмо, совершенно убитый.

— Клянусь.

Она вернулась к книге, уже не обращая на меня внимания. В свои римские годы я часто посещал игровые залы, много проигрывал, но и выигрывал по-крупному. Я побеждал, когда действовал очертя голову, когда ничего не боялся. Когда двигаешь ставку в середину стола, надо делать это небрежно, как будто думаешь о чем-то другом, как будто неважно, выиграешь ты или нет. И тогда многие опытные игроки попадались на мой блеф.

— Прощай, Виола. — Я развернулся.

Когда я уходил, меня остановил ее голос:

— Мимо!

Она отсалютовала мне, приложив два пальца к виску.

— Пока, Francese.

Стефано и Франческо ждали меня на первом этаже, у вестибюля из зеленого мрамора. Я прошел мимо них, не останавливаясь:

— Идите вы все.

Франческо нахмурился и двинулся к машине, ждавшей его снаружи. Минуту спустя, когда я шагал по направлению к главной дороге, мимо меня в облаке пыли проехал автомобиль и свернул на Рим.

Придя в мастерскую, я не колебался ни секунды.

— Уезжаем, — объявил я Зозо.

— Но куда?

— Не знаю. Куда угодно.

— Я не бывал в Милане…

Уже темнело, когда я бросил чемодан на заднее сиденье. Небо над нашими головами тяжелело темнопузыми тучами, сверкало зарницами. Мы направились на север. Вскоре разразилась гроза, одна из последних гроз перед наступающим летом, все кипело, пахло смертью и цитрусовой настойкой. Я не переоделся. Конверт Виолы так и торчал из внутреннего кармана пиджака, брошенного рядом с багажом. Я взял его, прикинул на ладони, хотел что-то разобрать сквозь бумагу, но из-за темноты ничего не увидел. После долгой борьбы с собой я положил его обратно в карман. Потом снова вытащил и вскрыл. На листе, сложенном втрое, было несколько строк, написанных зелеными чернилами:

Я нервно захохотал, и Зозо испуганно посмотрел в зеркало заднего вида. Мы только что въехали в Понтинвреа. Посреди грозы уютно светилась оранжевая вывеска гостиницы.

— Остановись тут.

— Тут? Но зачем?

— Выпьем.

Зозо припарковался на площади перед заведением, под платаном. Оставалось пройти всего метров двадцать, но мы вымокли насквозь. Я заказал два пива и уткнулся в кружку. Всего час назад мой гнев был гранитной глыбой. Черный и блестящий, угловатый. Но вот она, иллюзия, еще одно колдовство Виолы. Чем больше мы удалялись от Пьетры, тем слабее становилось заклятье, и гранитная глыба на самом деле оказалась просто кучей песка. Как я ни старался сдержать гнев, он утекал сквозь пальцы. После второй кружки от него не осталось следа.

— Что, не едем в Милан?

Я улыбнулся расстроенному Зозо:

— Не едем.

— Хочешь, чтобы я сейчас отвез тебя обратно?

— Переночуем здесь. Я замерз и устал. Вернемся завтра утром. Так что возьми себе еще одну кружку.

Мы легли спать сразу после полуночи первого июня 1946 года, в легком подпитии. Здание отеля, в прошлом — каменная мельница, выходило окнами на реку. Зозо занял одну кровать, я — другую. Я уже не помню своего тяжелого вязкого сна, вроде бы убегал от какой-то неясной угрозы. Что-то стреляло. Или взрывалось.

Когда я открыл глаза, стояла непроглядная ночь. Я лежал не в своей постели, а посреди комнаты. Лицом вниз, с полным ртом пыли. Ладони саднило. Зозо откашливался, стоя на четвереньках рядом со мной. Он хотел что-то сказать, мотнул головой и снова закашлялся. В воздухе стояла густая известковая пыль. Нужно проветрить комнату. Выйти. Кровь заливала глаза. Я повернулся к окну.

Не было ни окна, ни стены, только огромное пятно ночи.

Одиннадцатибалльное землетрясение по шкале Меркалли обрушилось на Пьетра-д’Альба и ее регион первого июня 1946 года в 3:42.

В гостинице, где мы остановились, жертв не оказалось, поскольку мы были единственными постояльцами. Восточный фасад, выходящий на реку, рухнул, здание стало похоже на кукольный домик. На улице билась в истерике хозяйка. Мы, как смогли, ее успокоили, и Зозо тронулся с места. В пять часов мы направились в сторону Пьетра-д’Альба. Дождь прекратился.

Дорога в нескольких местах прерывалась небольшими трещинами или осыпями, которые мы не без труда, но преодолели. За десять километров до Пьетры повреждение дороги составляло уже метров двадцать. Пришлось бросить машину. Мы спустились в русло реки и вскарабкались на другой берег. Шли молча. Мы миновали деревню, которую я видел ночью. Сметена полностью. Ни единого звука, только курица бегала среди обломков.

В середине дня повторный толчок швырнул нас лицом вниз на землю. На горе, через дорогу, коричневый селевый поток полосой перерезал лес. Ели поломались, как спички.

Мы прибыли в Пьетра-д’Альба незадолго до заката. Грязные, измученные, в засохшей грязи и крови. Когда мы поднялись на плато, Зозо заплакал. В воздухе пахло горелым камнем. Деревни больше не было. Ничего, кроме руин церкви. Весь ландшафт изменился. Плато стало бугорчатым, неровным и как будто накренилось. Я побежал, задыхаясь, по разбитой дороге, потом напрямик через поля, подвернул лодыжку, рухнул, снова встал, не чувствуя боли. Мы миновали мастерскую. Сарай превратился в груду досок, половина дома рухнула, а посередине, в том месте, где раньше была каменная чаша, гейзером бил чудодейственный источник. Я не остановился — Витторио с матерью были в Генуе — и поспешил дальше, к вилле Орсини, вдоль полей, вспаханных рукой обезумевшего бога. Меня встретил медведь, которого я изваял для Виолы в шестнадцать лет. Его отбросило от виллы вниз, к воротам, и разломило надвое.