Храни её - Андреа Жан-Батист

Виллы Орсини с ее красивыми зелеными шторами, виллы Орсини с ее оборками и вощеным паркетом, который я когда-то осмелился запятнать своей кровью, больше не существовало. Ее обломки были наполовину завалены грязью и деревьями. Лес за домом обрушился, оставив зияющую рану под открытым небом, пейзаж напоминал карьер. Уцелела всего сотня апельсиновых деревьев. Я бросился в руины, стал ворочать камни, которые мог поднять, схватился за балку, она не подалась, я тянул ее, пока не почувствовал на плече руку Зозо. Я оттолкнул его, опять схватился за балку, а потом усталость взяла свое.

Я скатился по обломкам, наполовину потеряв сознание, и разбил лоб. Зозо накинул мне на плечи свою куртку.

— Мимо… Бесполезно. Надо ждать спасателей.

Я не знаю, сколько времени они добирались туда и как проехали. Идти было некуда, и мы с Зозо провели ночь, соорудив хижину из нескольких досок, подпертых камнями, прижавшись друг к другу. Впервые с момента моего прибытия на плато царила абсолютная тишина. Ни птиц, ни насекомых. Разруха бесшумна. Ночью пошел ливень. И вдруг они появились. Целая толпа людей в форме, выкрикивавших приказы. Увидев нас, они стали кричать от радости, накидывать нам на плечи шерстяные одеяла в огне зари. Плато никогда не было таким розовым, как в то утро, словно разбитый, расколотый камень в последнем вздохе испускал так долго хранимый внутри цвет.

Виолу нашли первой, незадолго до полудня. Ее комната находилась на верхнем этаже, в той части дома, которая не была завалена оползнем. Я побежал, когда услышал крики, вырвался из рук, которые пытались меня удержать. Чуть ниже кучи обломков один сапер перекладывал ее на руки другому. Второй принял ее и опустился на корточки, чтобы уложить на землю. Виола была нагая и вся в пыли. Я встал на колени рядом с ней, коснулся ее лица и прикрыл валявшейся рядом шторой. У Орсини был странный пакт со смертью: она забирала их нетронутыми. Как и ее брат Вирджилио, найденный рядом с искореженным поездом, она осталась необезображенной. За исключением нескольких царапин и жутких шрамов, которые через тридцать лет после полета все еще исполосовывали ее ноги, руки и туловище и которых я никогда не видел. Только в тот момент по размеру шрамов я понял, что ей пришлось пережить после падения. Правая нога ниже колена была немного подвернута. Но меня поразило ее лицо. Мне всегда казалось, что у нее тонковатые губы, но я ошибался. Теперь, когда их больше не приходилось сжимать, губы казались полными и чуть изгибались в улыбке. Прядь волос упала на спящее лицо, я отодвинул ее пальцем. Моя сломленная Виола. Зозо плакал вместо меня.

Стефано и его мать извлекли из-под завалов в конце дня, вместе с Сильвио и работниками виллы. Удивительно, но маркиза так и не нашли. Мы с Зозо спустились с гор в Геную, где к нам бросились Витторио, Анна, наши матери, обезумевшие от страха. Из-за травмы головы мне пришлось провести ночь под наблюдением в больнице. На следующий день я без минуты промедления оделся, миновал врачебный пост и пошел на вокзал.

Если Филиппо Метти и удивился, увидев меня в тот вечер в своей мастерской с повязкой на голове, то ничем этого не выдал. Я пошел прямо к своему мрамору, сдернул брезент, схватил первое попавшееся зубило и молоток и со всех сил стал бить по камню. Той ночью я наконец заплакал — каменными осколками. Около полуночи появилась тарелка супа, которую я проглотил не заметив. А потом вернулся к работе. Через час я рухнул на едва початый камень.

Чьи-то руки подняли меня, рядом кто-то перешептывался. Подъем по лестнице, скрип двери. Меня положили на кровать. Сухая, но нежная рука легла на мой лоб, потом шаги удалились. В последние три дня я почти не спал и наконец погрузился в это первое забытье в комнате, которую мне предстояло занимать больше года в доме моего бывшего хозяина — теперь, когда я прозрел и увидел свою Пьету.

Землетрясение унесло жизни четырехсот семидесяти двух человек. Почти все население Пьетра-д’Альба, но это капля в море по сравнению с сотнями тысяч жертв в Мессине в 1908 году или тридцатью тысячами жертв Марсики в Абруццо в 1915 году — те землетрясения тоже соответствовали одиннадцати баллам по шкале Меркалли. Близнецы, их мать и моя мать выжили только благодаря поездке в Геную. Семья Орсини погибла вся, за исключением Франческо, который накануне уехал в Рим. Дон Ансельмо и все остальные отдали жизни за разворошенное плато, на котором они родились. Эксперты объяснили, что трещина в куполе Сан-Пьетро-делле-Лакриме была предвестником катастрофы, ее следовало опасаться. Это понял только маркиз, но никто не понял маркиза. Несколько месяцев спустя я в изумлении прочел в газете, что, оказывается, какой-то ученый узнал о трещине в нашей церкви и написал мэру деревни, пытаясь предупредить нас. Он не получил ответа. И до сих пор какая-то мрачно-поэтическая часть меня гадает: а вдруг письмо ученого случайно оказалось в той сумке, что украли у Эммануэле бандиты? И когда-нибудь его еще обнаружат в лесной чаще, под потрескавшейся кожей, скукоженное и пожелтевшее, это бесполезное предупреждение.

Землетрясение вскрыло остатки другой деревни, расположенной прямо под нашей и, вероятно, разрушенной в результате такого же стихийного бедствия, но память о нем стерлась еще в тринадцатом веке. Показался не дворец из белого золота и не люди-альбиносы, как полагала Виола, а прекрасно сохранившаяся сеть подземелий, в которой пятьсот лет спустя затеряется маленький Томмазо Бальди вместе со своей флейтой. По иронии судьбы единственным, что пощадило землетрясение, было кладбище Пьетры. Есть силы более могущественные, чем лава.

За неимением другого кандидата уцелевшие деревни выбрали Орацио Гамбале. Однако после случившегося в Пьетре от проекта шоссе отказались: глупо строить его в такой опасной долине. Дорога А6 пройдет в 1960 году гораздо дальше к западу.

Мои соотечественники проголосовали за республику второго июня 1946 года. Умберто II отправился в изгнание, и впервые в истории двадцать одна женщина стала членом парламента Италии.

Я не покидал Флоренции больше года. Ваял днем, иногда и ночью, и не принимал помощи ни от кого, кроме Метти. Однажды утром он встал рядом и помогал мне, выполняя всю работу, которую можно было делать одной рукой. Мы только кивнули друг другу. Из камня появилась Мария, какой я ее видел, а затем ее Сын. Их смутное присутствие становилось все четче, точнее, глаже. Однажды зимним днем 1947 года я сделал шаг назад, чтобы взглянуть на работу со стороны. На улице стояла стужа, но я был в рубашке, весь в поту, хотя печка не топилась. Метти привел в мастерскую мальчика лет двенадцати, который нес чемодан и выглядел испуганным, — новый ученик. Положив руку ребенку на плечо, он молча подвел его ближе.

Блок, который я несколько месяцев использовал для шлифовки, выпал из моих затекших пальцев. Метти обошел скульптуру. Он коснулся лица Марии с ее бесконечной и такой знакомой мне добротой, затем лица Сына и медленно покивал. Потом неуверенно потянулся левой рукой к несуществующей правой.

— Есть потери, от которых оправиться невозможно.

Из всех, кто видел мою «Пьету», я думаю, он единственный, кто понял. Малыш смотрел на работу открыв рот, снизу вверх.

— Это вы сделали, синьор? — испуганно спросил он.

Мальчик был похож на меня совсем далекого — да мы и были одного роста.

— Однажды ты сделаешь такую же, — пообещал я ему.

— О нет, синьор, вряд ли у меня получится.

Я обменялся взглядами с Метти, а затем вложил зубило в руку ребенка.

— Слушай меня внимательно. Ваять очень просто. Надо просто снимать слой за слоем ненужные истории и сюжеты, пока не дойдешь до темы, которая затронет всех, тебя и меня, этот город и всю страну, темы, от которой без ущерба нельзя отсечь уже ничего. И тогда надо перестать бить по камню. Ты понял?

— Нет, синьор.

— Не «синьор», — поправил Метти. — Ты будешь называть его «мастер».

Мою «Пьету» впервые выставили во Флоренции, в самом Дуомо. Франческо пришел произнести речь. Он стал как-то строже. Землетрясение лишило его легкости, которой я никогда не замечал. Сначала ничего не происходило. Я избегал прессы, в местной газете — моя последняя фотография. Затем пошли странные реакции на скульптуру, их становилось все больше. Мою «Пьету» перевезли в Ватикан, и там стало только хуже. Остальное все знают. Хотя, конечно, как сказать. По сути знают лишь немногие посвященные: Ватикан замял дело.