Храни её - Андреа Жан-Батист

— Привет вам от Мимо Виталиани и семейства Орсини, дорогие друзья! — крикнул я, перекрывая гвалт. — Мы никогда больше не будем работать на этот режим убийц!

Меня арестовали еще до того, как я вышел из зала. Краем глаза я увидел, как двое мужчин взяли ошеломленного Стефано и потащили к выходу. Меня не ударили, но в глазах все померкло, наверное, потому что секундой раньше я впервые за долгое время действительно блеснул.

Идея принадлежала Виоле. Я позвонил ей, чтобы принести извинения: она была права все эти годы. Я хотел отказаться от приема в академию, но она прервала мое телефонное самобичевание:

— Хочешь искупить вину, Мимо? Тогда надо действовать.

Из всех великих громких исторических событий — и политических, и военных, включая битвы при Фермопилах, Трафальгаре, Аустерлице или Ватерлоо, великих в зависимости оттого, с какой стороны смотреть, включая призыв восемнадцатого июня 1940 года [20], — призыв Виолы был, пожалуй, самым гениальным, хотя бы потому, что исходил не от воина или трибуна, а от молодой женщины с плохо сросшимися костями. Виола, которая теперь не таясь поглощала каждую попадавшуюся под руку газету, объяснила мне, что, судя по тем взбучкам, которые союзники устроили нам в Африке, они вот-вот высадятся в Италии. И в этот момент лучше не быть фашистом. Она тщетно пыталась объяснить это Стефано.

— Но он маринуется в глупости с самого детства, — пробурчала она. — С возрастом совершенно задубел. Раньше был огурец-молодец. А теперь какой-то корнишон.

Я-то думаю — и вряд ли Виола этого не понимала, — что бедный огурец всю жизнь пытался заполнить зияющую пустоту от смерти старшего брата, на которого возлагались все надежды. Как бы то ни было, а вывод следовал один: надо подтолкнуть Стефано к правильному решению.

Виола попросила меня высказаться от имени Орсини. Так Стефано наверняка арестуют, меня тоже. А Франческо неприкасаем. Старший брат недолго будет томиться в тюрьме — у Франческо длинные руки.

— В твоем случае, Мимо, так не получится. Режим тебя использовал. Ты ел у них с руки. Тебе так легко не отделаться. Я не вправе тебя заставлять.

Солдаты — большие дети, только умирают чаще. В феврале 1943 года началась операция «Хаски» — подготовка к высадке на Сицилию. В июне случилось настоящее вторжение — операция «Лэдброук». Еще немного, и эти ребята будут давать кодовое название походу в туалет. Но всё, абсолютно всё вышло так, как спланировала Виола, и Орсини обязаны своим выживанием именно ей. Сентябрь 1943 года, операция «Бэйтаун». Вся Южная Италия оккупирована, Муссолини свергнут, заключен в тюрьму, а затем освобожден немцами, захватившими страну с севера до самого Рима.

Страна была разделена на три части, и если эти подробности так отпечатались в моей памяти, то просто потому, что в тюрьме, от нечего делать, мы бесконечно их перемалывали. Часть освобожденного юга перешла непосредственно под административное управление союзников, другая часть была передана новому правительству, которое расположилось в Бриндизи, под контролем союзников, опять же с целью подготовки к послевоенному периоду. Север попал под контроль так называемой Республики Сало. Что за название, даже по-французски это слово означает «подонок»! Это была последняя идея Муссолини, поддержанная немцами. Потом все отправились на заслуженный отдых.

Прямо в вечер моего блестящего выступления нас со Стефано поместили в крупнейший следственный изолятор Рима, бывший монастырь Богоматери Царицы Небесной — «Реджина Чели». «Царица небесная» — красивое название для тюрьмы! Немцы поместили Орсини под домашний арест. Франческо сидел в Риме тише воды ниже травы, но незаметно запускал свои длинные руки в шестеренки будущего и подкручивал их в свою пользу. Едва арестовали Стефано, как воспряли соперники Орсини — Гамбале. Словно червяки, перезимовавшие под камнем и выползающие с первыми днями весны. За одну ночь акведук был разломан.

Видя огромные разливы на полях, на рассвете вспыхивающие алым, люди говорили, что это апельсины истекают кровью. Потом земля впитала влагу, обломки акведука поросли травой, насос увяз в зарослях плюща, и на этом все замерло. На большее Гамбале не отважились, тем более что, как и планировала Виола, Стефано, просидев едва ли три месяца, вышел на свободу. Он вернулся в Пьетра-д’Альба, очень вовремя приобретя репутацию ярого антифашиста.

— Поначалу их идея прельстила меня, — говорил он каждому встречному и поперечному. — А потом все эти ужасы… Я не мог молчать! Душа и совесть не позволили. Орсини не могут молчать.

Меня же наказали примерно — я посмел укусить руку, которая меня кормила. Я снова стал французиком, иностранным прихвостнем всех тех, кто всегда хотел уничтожить итальянскую нацию. Мои скульптуры, во всяком случае все, на которые государству удалось наложить лапу, были уничтожены или сняты и потихоньку проданы не знаю куда. Палаццо делле Посте в Палермо уже не украшали мои фашины — они остались только на фотографиях. Две мои мастерские в Риме и Пьетра-д’Альба опустели, потом были разгромлены. На глазах у Витторио, Эммануэле и мамы толпа хулиганов ломала и выбрасывала все из помещения, мочилась на стены и обливала их краской. Перед выступлением в академии я позаботился о том, чтобы выплатить каждому из сотрудников шестимесячное жалованье и надежно спрятать высококачественный мрамор, который я выбрал для «Нового человека», раз уж нового человека у меня больше не случится. Я также вручил Витторио некоторую сумму денег, целиком наличными. Она позволит мне по выходе из тюрьмы скромно прожить несколько лет. Кроме этой суммы через неделю после заключения в тюрьму у меня не осталось ничего. Двадцать лет карьеры сметены, впору пожалеть о своем решении, но я никогда не жалел. Я давно выбрал свой маршрут, и на нем нет дороги назад. Если на пути горящий лес, надо пройти сквозь него.

Тюремный срок был несоразмерен с преступлением — я ведь просто сказал речь, — но мне повезло: в «Реджина Чели» никто меня особо не мучил. Меня оберегал Франческо, уже планировавший следующие ходы. Когда немцы в отместку за теракт казнили более двухсот наших сокамерников в Ардеатинских пещерах [21] меня не включили в списки, составленные начальником полиции Пьетро Карузо. Хотя у Карузо вовсе не было причин щадить меня, даже наоборот. Но позже мне сказали, что кто-то как-то набрал на него компромат, и Карузо понимал, где надо оказать любезность, чтобы документы не обнародовали. Сидя в камере, в четырех стенах, я часто вспоминал Бидзаро. Я парил орлом над дальними дорогами. По какой стране он бродит, ища, где спрятаться, и не находя надежного укрытия? Жизнь подтвердила его правоту. После немецкого вторжения условия в лагерях ужесточились. Ризьера-ди-Сан-Сабба, или Шталаг 333, в Триесте ничем не уступал худшим лагерям Польши. Уничтожение проводилось с использованием выхлопных газов автобусов. Я работал на этих ребят. Я попустительствовал злу. И если потом меня ценили больше, чем тех, кто скулил и оправдывался, то как раз потому, что я не скулил и не оправдывался вообще ни в чем.

За те три года, которые я провел тюрьме, меня несколько раз посещал Панкрацио Пфайффер. Немецкий священник, сальваторианец, прозванный в народе Римским ангелом. У Пфайффера был ершик седых волос и такие же круглые очки, как у Пачелли и Франческо, — они как будто покупали их в одном магазине. Он просто разговаривал со мной, но его голос потом согревал меня целую неделю. Уходя, он каждый раз уносил часть моей вины, пока однажды, проснувшись, я не заметил, что чувство вины исчезло. Остался еще осадок, небольшой осадок на дне стакана, но он больше не застилал мои сны кроваво-красным заревом. Панкрацио добился освобождения нескольких заключенных и спас в те годы много евреев. Пия XII позже обвинили в том, что он недостаточно открыто вставал на защиту евреев, слишком берег нейтралитет Ватикана, но я жил среди этих драм, недалеко от Святого Престола, и утверждаю, что Пачелли действовал активно, но за кулисами, спасая как можно больше жертв. Немногие папы поселили бы еврейских беженцев в собственной спальне в Кастель-Гандольфо. Но сам Пачелли никогда об этом не говорил.