Храни её - Андреа Жан-Батист

По привычке — я помню, это слово, «привычка», мелькнуло у меня в голове, хотя я не ходил этим маршрутом много лет, — я прибыл первым. Вечер был теплый, приближалась весна. Стояла ночь тайных радостей, шалостей и огня, который потом угаснет. Она появилась пятью минутами позже. Меня охватило какое-то неописуемое чувство. Из леса вышла не та девушка, чьи пернатые мечты разбились у подножия елей. И не образцовая супруга avvocato Кампаны. И тем более не идеальная младшая маркиза Орсини.

Это была она. Виола. Я видел это по ее походке, по чуть заметной улыбке в уголках рта, которая означала, что она опять знает что-то такое, чего не знаю я, по живым пальцам, готовым осуждающе ткнуть в кого-то или радостно указать в будущее. Она подошла и положила мне на щеку свою одетую в перчатку руку. Я долго смотрел на Виолу. Несколько белых нитей, вплетенных в черную копну волос. Морщинки в уголках глаз, которые я раньше не видел. Скулы выступали чуть сильнее, контур подбородка — четче. Мы сдерживали первые слова, не зная, будут ли они банальны или потрясающи, чтобы подольше насладиться их вкусом. Ее рука скользнула вниз к моей ладони и потянула меня к кладбищу. Я знал, куда именно мы идем. Не говоря ни слова, мы вытянулись на могиле Томмазо Бальди, и, ей-богу, я услышал довольный вздох маленького флейтиста.

— Я познакомился с Бартоломео Пагано, — сказал я.

— И какой он?

— Огромный.

Млечный Путь лениво тек у нас над головами. Когда ты взрослеешь, все кажется меньше, кроме кладбищ. Западная его часть, когда-то заброшенная, теперь пестрела новыми могилами. Кипарисы выросли и напоминали, в нашем перевернутом мире, огромные зеленые морковки, посаженные на звездном поле.

— У меня всегда были проблемы со временем, — прошептала Виола.

— Чем тебе не угодило время? Ты по-прежнему привлекательна.

Виола не думала меня благодарить. Она с удовольствием принимала комплименты, но не старалась выглядеть красивой. И все же она была красива или, вернее, казалась красивой женщиной. Тот же старый фокус с превращением в медведицу — направить взгляд смотрящего туда, куда нужно иллюзионисту. Я долго смотрел на животное и не заметил, что на нем другое платье. Тот, кто смотрел на Виолу, замечал только ее глаза и забывал про удлиненное лицо, которое досталось ей от отца, и тонковатые губы и думал только: «Она прекрасна!»

— Вчера, — помолчав, продолжила она, — я обнимала красивого мужчину в военной форме, своего брата Вирджилио, который уходил на войну. От него пахло амброй и мылом. А сегодня ночью мой брат — скелет в военном мундире, от которого пахнет тленом. Вчера было двадцать пять лет назад. Время не везде течет с одинаковой скоростью. Эйнштейн прав.

— Напиши ему, он будет счастлив.

— Думаешь? — спросила Виола самым серьезным тоном.

Я не удержался от смеха, и она минуту дулась. Наконец она встала, отряхивая платье от приставших веток и сухих лепестков.

— Придешь к нам завтра на ужин?

— Ну уж нет, — буркнул я. — Что там еще должно случиться?

— Ничего не случится, Мимо. Будет просто ужин.

— С тобой никогда не бывает просто ужина.

— Не смеши. Ты проводишь меня назад на виллу? Дороги сейчас не вполне безопасны.

По дороге Виола сообщила мне о последних событиях. Она не преувеличивала, дороги были небезопасны, и скажи она мне это раньше, я бы вел себя осмотрительней. Под покровом ночи орудовали разные голодранцы, самопровозглашенные партизаны, которые устраивали облавы на фашистов. На самом деле большинство были просто бандитами, которые пользовались периодом междувластия для грабежей и вымогательств. Ходили слухи, что Гамбале снюхались с кем-то из этого сброда. И не стыдились иногда срубить или спалить несколько деревьев в поместье Орсини, а потом все свалить на бандитов. Но и Стефано во главе отряда драчунов тоже любил шататься по долине Гамбале и без зазрения совести мог поколотить кого-нибудь из их семьи. А потом оправдывался, что его люди совершенно случайно приняли Гамбале за бандита, просто ошиблись.

Даже ночью я видел, что после разрушения акведука поля утратили былое великолепие. Они были ухожены, прополоты и далеки от того заброшенного состояния, которое последовало за чередой засушливых 1920-х годов. Но урожаи падали. Виола предсказывала снижение цен на апельсины. Если она окажется права, это не предвещает ничего хорошего, — а она всегда оказывалась права.

Когда пришла пора расставаться, Виола повернулась ко мне:

— Sit felix profitus, optime Leo, nam totos tres anni te non vidi. Спокойной ночи, Мимо. Мне нравится твой вид, когда ты не понимаешь, что я сказала.

Она пошла к вилле, накинув на плечи шаль, — трогательная тонкая тень, ковыляющая сквозь январскую ночь.

— Виола!

— Да?

— «Это счастливая встреча, дорогой Лев, ведь я не видела тебя целых три года». Ты заставила меня прочитать эту книгу Эразма, где беседуют лев и медведь. Ты тогда вздумала учить меня латыни.

Виола удивленно смотрела на меня.

— Господи, я и не помню…

Она засмеялась прежним смехом, взлетавшим прямо к луне, а потом скрылась в потерне. Тайно радуясь тому, что она стареет, становится прочнее, седеет и начинает наконец что-то забывать.

Утром, спустившись на кухню, я столкнулся нос к носу с молодым человеком, лет двадцати, бородатым и сложенным как Геркулес. Он благожелательно посмотрел на меня и, увидев мое недоумение, засмеялся.

— Дядя Мимо, это же я, Зозо!

Я не видел сына Витторио и Анны всего пять или шесть лет, но превращение из ребенка в мужчину было разительным. Значит, и со мной случилось то же самое. Вот почему я так испугался, найдя у себя седой волос. Старение подползало тихо, коварно нашептывало, что ничего страшного и не происходит, а потом раз — и слишком поздно, ничего поделать нельзя.

Зозо теперь помогал отцу в мастерской. Он вернулся ночью из Генуи, куда ездил навещать Анну, на которую очень походил. Те же круглые щеки и жизнерадостность, хотя у матери с годами ее поубавилось.

Я повидал всех и под конец навестил отца Ансельмо. Он был еще довольно крепок в свои семьдесят, но куда делся громогласный, даже грозный пастырь, который встретил меня по приезде? Теперь его кожу усеивали коричневые пятна, руки дрожали. Я и глазом не успел мигнуть, а все постарели.

— Я как эта бедная церковь, — сказал он, глядя на купол с облупившимися фресками. — Пытаюсь устоять на ветру.

Вечером я пришел в дом Орсини. За столом собрались лишь маркиз с маркизой, Стефано, Виола и я. Маркиз был единственный из нас, кто не изменился — с тех пор, как навсегда уселся в кресло и произнес свои последние внятные слова: «Он едет, едет». Его характерные черты, длинное лицо, всегда увенчанное зачесанными назад волосами, выдержали череду лет. Только глаз опустел и редко загорался снова. Мы говорили о политике, о праве голоса, предоставленном женщинам: «Ну и куда дальше? — хмыкнул Стефано. — Скоро и кобылы станут голосовать!» — а также о том, что на предстоящих выборах выдвинулся кандидатом один из сыновей Гамбале. Маркиза сделала сыну выговор, проявив неожиданную прогрессивность взглядов. Себя она с трудом представляет в качестве избирательницы, потому что, как и большинство женщин, вовсе не разбирается в политике, но что плохого, если некоторые особенно образованные женщины получат такую возможность. В конце концов, они не глупее мужчин.

— Особенно таких, как ты, — добавила Виола, широко улыбаясь.

Стефано что-то буркнул себе под нос и запил досаду бокалом вина. Потом немножко попроклинали семейство Гамбале, вечную препону для садоводства. Я действительно и совершенно искренне верил, что ужин пойдет нормально, что моя жизнь наконец-то войдет в спокойное русло. Но это если забыть, что застолье у Орсини, да и повсюду в Италии, от сицилийских палаццо до генуэзских лачуг, — не просто встреча за едой, а гораздо больше. Это сцена, где может разыграться и драма, и клоунада. И чем серьезнее тема, тем смешнее она иногда оборачивается.