Храни её - Андреа Жан-Батист

Перед самым десертом Виола объявила:

— Я выставляю свою кандидатуру на выборы. Если меня изберут, я буду вашим представителем в законодательном собрании.

Стефано поперхнулся наливкой, которой он запивал вторую порцию торта сакрипантина, закашлялся, покраснел и стал бить себя кулаком в грудь.

— Это шутка?

— Согласно Законодательному декрету номер семьдесят четыре, нет. Я имею право баллотироваться, что и сделаю.

Разразился эпический скандал. Маркиза, сбившись с пути прогресса, кричала, что дочь потеряла голову. Благородство крови несовместимо с низостью, хуже того, пошлостью выборной процедуры. Стефано задыхался от возмущения: как женщина, особенно его сестра, может претендовать на такой пост?

— У тебя нет политического опыта, черт побери! — воскликнул он. — Это ни в какие ворота не лезет!

— Сколько тебе лет? — спокойно спросила Виола.

— Что? Сорок восемь. При чем тут мой возраст?

— За сорок восемь лет ты пережил две войны, обе были развязаны и велись нашей политической элитой. Так что если это, по-твоему, полезный опыт, то уж извини, я хочу действовать по-другому.

Снова поднялся крик. Маркиза громко возмущалась, Стефано тоже. Виола посреди этого шума сидела невозмутимо, с легкой улыбкой и безмятежным лицом Марии кисти Фра Анджелико. Никакая буря отныне не могла изменить ход ее судьбы. И она пригласила меня тем вечером, чтобы я это понял.

Назавтра мы были уже в дороге. Последние три года жизни я провел как в замедленной съемке. Внезапно стены рухнули, и все понеслось так быстро, что от ветра щипало глаза. Стефано накануне немного успокоился, когда я вставил, что кандидатура его сестры вызовет раздражение у Гамбале, до сих пор не имевших конкурентов. Он подытожил: «В любом случае, она перебесится и все пройдет» — и вышел курить на балкон.

Зозо, сын Витторио, стал нашим водителем. Мы объездили всю округу, стучались во все двери. Признаюсь, что, когда Виола объявила свое решение, я грешил тем же скептицизмом, что и Стефано. Но хотя бы в сильно смягченной версии, поскольку знал, что его сестра способна на все. Я поддержал ее из дружеских побуждений, вспомнив, что для полета желания одного человека недостаточно.

Месяц спустя я был уверен в ее победе. Виола, никогда не занимавшаяся политикой, преподала стране урок. Исконные жители окрестных деревень не верили своим ушам. Кто-то говорил с ними — о них самих и об их детях. И что еще удивительней — о будущем, этой загадочной привилегии богачей. О возможности не просто выживать от колыбели до могилы, а получить образование в большом городе. Путешествовать. Сначала в приоткрытые двери высовывались настороженные лица, потом нас не хотели отпускать. Сын Гамбале, чья предвыборная кампания состояла в том, чтобы утром проснуться и почесать себе яйца, занервничал. Он не имел ни малейших политических амбиций и баллотировался только потому, что попросили солидные люди — в регионе не хватало кандидатов. Но у него была своя гордость, и она взыграла, когда он понял, что рискует эти выборы проиграть. Набеги так называемых партизан стали еще более жестокими. Ехавшую через нас в Ломбардию супружескую пару ограбили, досталось и женщине. На место даже выезжала полиция — и пришла к выводу, что виновных не найти.

Зачастую в конце дня нам с Виолой хватало сил только обменяться взглядами. Мы думали, что наша жизнь остановилась в тот ноябрьский вечер 1920 года, когда она прыгнула с крыши. Но мечты Виолы, как и их хозяйка, были живучи.

— Трамонтана, сирокко, либеччо, понан и мистраль. Разве сложно запомнить? — вспылила Виола. — Здесь дует всего пять ветров.

— Трамонтана, сирокко, либеччо… понан и мистраль.

— Повтори.

— Трамонтана, сирокко, либеччо, понан и мистраль.

Я имел несчастье сказать: «Вот это ветер!» Виола в раздражении шлепнула меня по плечу.

— У каждого слова свой смысл, Мимо. Назвать — значит понять. «Вот это ветер» — бессмысленная фраза. Ветер, который все сметает? Ветер, который разносит семена? Ветер, который заморозит посадки или согреет их? И что я за депутат, если слова для меня не имеют значения? Тогда я ничем не лучше других.

— Ладно, ладно, я понял.

— Тогда повтори.

— Трамонтана, сирокко, либеччо, понан и мистраль.

Я охотно потакал прихотям Виолы, хотя бы для того, чтобы скоротать время в пути. Зозо в тот день вез нас в деревню в соседней долине, на территории Гамбале. Утром к Виоле приходил мужчина. Сначала молча переминался, мял шляпу в руках. И только после получаса уговоров и рюмки граппы решился заговорить. Он пришел, потому что все говорят, что ее выберут и она станет представлять регион там, в Риме. Так вот еще говорят, что есть проект проложить автостраду, и прямо по его полям, а он против. Через час мы уже ехали в его деревню.

Виола устроилась на центральной площади, а старик тем временем сгонял своих соседей с проворством пастушьей собаки. Она заверила их в своей поддержке, пообещала, что дорога обогнет их долину, и задержалась, чтобы пожать протянутые руки. На обратном пути мы останавливались в каждой деревне, в том числе и в вотчине Гамбале. Ситуация обострилась, когда присутствовавший на дискуссии парень злобно выкрикнул, опираясь на вилы:

— Шоссе — это прогресс! Ты против прогресса, что ли?

Виола усмирила поднявшийся гвалт одним движением руки.

— Шоссе — это противоположность прогресса. Да, все пойдет быстрее. Но все пойдет быстрее не туда. Деревни в этой долине превратятся в каменные кубики у подножия эстакады. В них никто не будет останавливаться.

Довод попал в цель, и вилы ушли, недовольно ворча. Ложась в тот вечер спать, я завел привычку, которой придерживаюсь и до сих пор, возможно из суеверия, — стал повторять перед тем, как закрыть глаза и погрузиться в забвение: трамонтана, сирокко, либеччо, понан и мистраль.

— Эммануэле убили! Убили Эммануэле!

Был полдень. Мы возвращались из Генуи, где официально зарегистрировали кандидатуру Виолы. Одна эта поездка дала ей десять новых идей, в том числе идею расширить дорогу в нескольких стратегических точках и наладить ежедневное сообщение между Генуей, Савоной и Пьетра-д’Альба. Пока что любому, кто ехал к нам, приходилось договариваться со счастливым владельцем машины, а потом нередко час тащиться шагом за какой-нибудь тележкой с ослом.

— Убили Эммануэле! Эммануэле убили!

Перед самым въездом в деревню нам навстречу на полной скорости пронеслась машина. На заднем сиденье теснилось несколько человек, и у них на коленях лежало что-то вроде человеческой фигуры. Едва мы въехали на площадь, как чуть не сбили мать близнецов, она прямо бросилась под колеса автомобиля. Растрепанная, ничего не понимающая, она выглядела как безумная.

Она обежала машину и забарабанила кулаками в стекло:

— Они убили Эммануэле! Они убили моего сына!

У нас в Пьетра-д’Альба был свой, уникальный сорт поздних трюфелей, маленьких и плотных, настолько пахучих, что люди говорили, что их можно найти и без собаки. Один местный крестьянин искал трюфели возле Дуба висельников и вдруг услышал крики. Когда все стихло, он выглянул из леса. Под самой большой веткой дуба раскачивался Эммануэле в своей гусарской форме. Табличка у него на шее гласила: «Фашис», без буквы «т». Его повесили самопровозглашенные партизаны: увидели мундир и не стали разбираться, схватили и учинили самосуд. Эммануэле наверняка пытался оправдаться и что-то гундосил испуганно и нечленораздельно, но не сумел объяснить стихийному трибуналу, что его мундиру более ста лет и что его нельзя вешать, пока он не закончит объезд и не доставит всю почту.

— Они убили моего сына! Они убили моего сына!

Но Эммануэле был не просто Эммануэле. Эммануэле был идеей. Живое недоразумение, аномалия — вроде меня. Или, возможно, знак какой-то еще не наступившей нормальности, глашатай мира, в котором такие люди, как он, получат право голоса и не будут никого раздражать, разве что удивлять своим детским энтузиазмом. Но идею, как известно, убить невозможно. И Эммануэле тоже недоубили.