Покачав головой, она критически произнесла:
– Не всем от рождения даются мозги.
Его имя, напечатанное черным по белому в списке выдержавших второй экзамен по специальности, убедило ее в правильности собственных суждений, стало приятным подтверждением выбранного ею курса. Она ликовала. «Мы им покажем!» – с восторгом думала она, включая в эту категорию всех, кто ранее подвергал сомнению мудрость ее поведения. Она испытывала гордость, и ее законную гордость, очевидно, разделял Эдвард. Священник увидел результаты в «Геральде» и, радуясь новому блеску имени Мур, чувствуя, что это, возможно, будет способствовать его собственной растущей значимости в церковных кругах и популярности в епархии, с приятностью размышляя над газетой за утренним шоколадом, спрашивал экономку: «Как вы думаете, епископ заметит это?» А мисс О’Риган, подтверждая его уверенность, преданно отвечала: «Он, должно быть, знает, что это ваш племянник, ваше преподобие». Эдвард тактично похвалил студента в письме, вдобавок пригласив Питера поехать вместе с ним на каникулы, на этот раз не на Мадейру, а в Сент-Эндрюс, где священнослужитель, следуя медицинским рекомендациям, намеревался стимулировать свою печень с помощью клюшки для игры в гольф.
Люси была довольна этим предложением. Помимо материальной выгоды – в глубине души ее всегда беспокоило здоровье Питера, как и проблема с его каникулами, – она в немалой степени была удовлетворена этим косвенным свидетельством одобрения со стороны Эдварда. Она не сожалела, что ее не пригласили в их компанию – это было бы неудобно по нескольким причинам: у нее не было подходящей одежды, «двое мужчин», вероятно, хотели быть одни, она бы им мешала. К тому же в последнее время она мало виделась с Эдвардом и признавала, что их судьбы неизбежно разошлись. Люси провожала Питера в Сент-Эндрюс с приятным ощущением, что у нее есть оправдание. Опыт пребывания в хорошей гостинице улучшит его манеры, устранит последние следы мальчишеской робости. Вдобавок в безукоризненном обществе Эдварда сын будет в безопасности, поэтому расставание не огорчало ее. Она сама не была в отпуске со времени поездки к мисс Твиди, но это, как она считала, не может навредить здоровой как лошадь женщине. Она приняла перемену обстановки, но мысли о сыне по-прежнему не покидали ее. Жарким августовским днем в обеденное время в квартиру на Флауэрс-стрит пришла цветная почтовая открытка с изображением роскошной гостиницы, причем спальня Питера была помечена звездочкой. Люси улыбнулась тщеславию этого символа, который, как паук, прилепился к середине импозантного фасада. Гостиница казалась вполне привлекательной. Люси ничего не имела против гостиниц. Будь у нее подходящий гардероб и деньги в кошельке, она с удовольствием провела бы ленивый денек в подобном месте у моря – на открытке она разглядела пальмы и плетеные кресла. Она вообразила себя в платье из голубой чесучи, шляпе с широкими полями и, конечно, с зонтиком от солнца.
С каким облегчением она рассталась бы со своим поношенным костюмом – при всех его достоинствах он едва подошел бы для Гранд-отеля. Да, Люси любила голубой цвет. Закрыв глаза, она представила себе, как сидит под пальмой, а Питер заказывает ей мороженое. Розовое мороженое со сладкими вафлями, которые она так любила. Официант, подающий мороженое, должен быть немного подобострастным. Она всегда чуточку благоговела перед официантами – даже в те первые дни ухаживания, когда Фрэнк, изредка стряхивая с себя лень, водил ее в рестораны. Однако теперь, представляла себе Люси, она, чувствуя несомненную поддержку Питера, отнесется к официанту чуть презрительно. Она не видит его лица, лишь лысину на макушке склоненной головы, но уверена, что он считает ее очаровательной леди. Она даст ему шесть пенсов на чай… Тут Люси открыла глаза, и ее взгляд упал на остатки телячьей голяшки, которыми она вынуждена была довольствоваться последние три дня. В отсутствие Питера у нее не было особого желания готовить, и она предпочитала наилучшим образом использовать передышку – ей не раз приходилось в спешке нестись домой с обхода, чтобы впопыхах соорудить обед, – однако сейчас Люси смотрела на неаппетитное блюдо без раздражения. Она обращала взор в недалекое будущее, вместо тощей косточки воображая себе заливное из каплуна, возможно со спаржей. Она еще не утратила вкус к жизни и с искренним удовлетворением думала, что период бережливости и самоограничения быстро подходит к концу.
В приподнятом настроении она поставила на каминную полку открытку – зримый объект вдохновения, – вымыла чашку и блюдце и прибралась в комнате. Это была та же самая комната, все с теми же разрозненными предметами вместо мебели. Но разве могло быть по-другому? Разве обставишь квартиру, когда подчас на самое необходимое остается всего шиллинг? Но шиллинг все же был. Что до остального, то она может подождать. Она по-прежнему бодро брала свою сумку и ехала на работу. Снова шла в трущобы, снова властно стучала в эти неизменные двери, снова неизменно объявляла: «Хендерсон энд Шоу» – вновь и вновь, вверх по темным лестницам, пересчитывая засаленные монеты, таская за собой ту же нелепую сумку, мучаясь при виде нищеты, испытывая отвращение к зловонию, паразитам и грязи, но высоко держа голову и исполняя свой долг.
Питер вернулся с побережья, щеголяя загаром и моряцкой бравадой. «Классно» – этим словцом он описывал свои восторги. Его взгляд на дядю Эдварда, равно как и собственное телосложение, претерпел заметное изменение. Дядю Эдварда он называл теперь «нормальный старикан».
Сын буквально ошеломил ее восторженными рассказами о каникулах. Она в ответ рассеянно спросила его, не прислуживал ли им в отеле лысоватый официант. Питер с удивлением искоса взглянул на нее, потом рассмеялся.
– Официантки, мама, только официантки! Там не было ни одного официанта.
– Что ж… будет, – мечтательно откликнулась она, – и земляничное мороженое тоже.
Он громко захохотал.
– Ну ты чудачка, Люси, – выдохнул он.
В последнее время он нередко называл ее по имени. Должно быть, он позволял себе такую развязность из лучших побуждений, однако Люси была не в восторге.
– Мама, – резко поправила она его.
– Но все же, – блестя глазами, настаивал он, – насчет официанта… – И он со значением постучал себя по голове.
Она молчала, чуть рассерженная его непривычной бесцеремонностью. Но эта манера, очевидно, была продиктована сильной привязанностью, в чем Люси не сомневалась. Ее обида растаяла от его улыбки.
Той осенью Питер начал практиковаться, посещая больничные палаты. А еще он стал бриться – не эпизодически, а регулярно, всерьез. Дядя Эдвард, который прекрасно разбирался в тонкостях ухода за собой, вплоть до использования крема для лица после умывания, подарил Питеру одну из своих бритв. Это благородное лезвие не было сделано в Толедо, но, по крайней мере, служило для сбривания щетины прелата во время памятного испанского визита.
Сознание того, что сын бреется, удивительным образом повлияло на Люси. Каждое утро перед его подъемом она грела для него воду в чайнике. Ее привязанность к сыну росла. Время от времени она с тихим счастьем смотрела на него: у нее в доме снова был мужчина.
В воздухе уже чувствовалось дыхание осени. Пусть у Люси не было отпуска, но эта смена времен года так же ободряла ее, как перемена обстановки, – она любила колкие первые заморозки, тихое кружение листьев в парке, особый аромат свежего воздуха. Она черпала из этого животворную силу, чтобы идти дальше.
Глава 21
– Знаешь, мама, – небрежно произнес он, и по его тону она поняла, что не знает, – завтра будут танцы.
– О-о! – без большого интереса откликнулась она и тут же добавила: – Хочешь, чтобы я сейчас убрала со стола?
– Как знаешь.
– Еще нет и шести, – вставая со стула, заметила она, – но я, пожалуй, зажгу газ.
Ранние сумерки осеннего вечера вкрались в тихую комнату.
– Эти танцы… – продолжил было он.
