Поминки - Зупанчич Бено

Беги, незнакомый путник, беги!

На террасе трехэтажного дома бесшумно двигаются четыре тени. Иногда слышен шепот — пара слов. Мы молча глядим на пожар, чуть-чуть запыхавшиеся. Отсюда хорошо видна часть улицы, опаленная акация, пожарная машина, еще более красная, чем обычно. Сверчок говорит:

— Жаль, что мы им не набросали ежей.

Ежи — это такие звездочки из колючей проволоки. Один острый конец всегда торчит вверх и протыкает шину любой толщины. Мефистофель смотрит на пламя. Черные глаза его блестят. Он не слышит, о чем шепчемся мы со Сверчком. Кажется, он не в силах оторвать взгляд от огня.

— До чего странное чувство, — произносит он, — как будто мы что-то создали, а не уничтожили. Значит, в человеке где-то скрывается страсть к уничтожению.

— Какая там страсть, — говорит Сверчок, — никакой страсти. Это пыл борьбы. Горела бы наша колонка, мы бы не испытывали никакой радости, хотя огонь был бы так же красив.

— Но ведь она наша, — взорвался Мефистофель. Голос его дрожит от внутреннего напряжения. — Разве и не наша тоже?

Какое мучительное противоречие: разрушать, чтобы строить; убивать, чтобы прекратить убийства.

— Скорее всего, правда: легче разрушать тем, кто ничего не построил. Я думаю, это больше всего подходит нам, — говорит Сверчок с коротким сухим смехом.

Мефистофель пожал плечами и опять зашептал:

— Нам не должно доставлять удовольствие ни разрушение, ни убийство, ни какой бы то ни было вид уничтожения. Если жестокая необходимость превращается в наслаждение, это становится опасным. Сознательный боец превращается в кровопийцу, и вместо созидателя мы получаем ниспровергателя.

Я молчу, прислушиваюсь к себе. Мефистофель сегодня ночью непривычно разговорчив. Мы пригласили его сюда наблюдать за операцией. Когда все было готово, мы втроем — я, Сверчок и Люлек — удалились с места происшествия и теперь на безопасном расстоянии вместе с Мефистофелем смотрели на огонь. Еще двое, Леопард и Тихоход, ушли в другое место. Мне показалось, что прошла целая вечность, пока Мефистофель заговорил и похвалил нас. Этого было достаточно, чтобы исчезло то сладкое замирание сердца, которое я ощущал весь день. Я мгновенно вырос в собственных глазах, созрел, стал сильным, опытным — не юноша, а скала, человек действия. Правильно, думал я, необходимо действие, довольно размышлений, прочь малодушие.

— Разумеется. Кто поддастся такой слабости, тот для нас потерян. — Это Сверчок.

Четвертый молчит. Он самый младший, самый неопытный, скромный паренек с круглыми синими глазами, почти ребенок. Мы зовем его Люлеком. Он таскает с собой шестимиллиметровый дамский пистолетик и мечтает устроить покушение на какого-нибудь генерала. Мы ему все время разъясняем, что он должен быть дисциплинированным и что нельзя устраивать покушения кому когда вздумается. Сейчас он молчит, смотрит, слушает, счастливый, что мы взяли его с собой. Большие глаза в свете пламени кажутся лиловыми. Пораженный, я смотрю в них и думаю: ведь его отец очень состоятельный человек. Что же привело к нам этого мальчика?

Тем временем я почти забыл о незнакомом путнике с чемоданом. Его схватили, когда он бежал обратно к вокзалу. Бросили в кузов грузовика и повезли в казарму. В чемодане у прохожего оказался радиоприемник, который он вез в Любляну починить. Его обвинили в поджоге бензиновой колонки, не вдаваясь в подробности, осудили на десять лет и отправили на остров Сицилию.

Пронзительный осенний вечер. Холодный дождь бесшумно омывает голые стволы акаций. На мокром асфальте отражается свет затемненных ламп и автомобильных фар. В такой день по Варшаве прошли голубые испанские легионеры, которым уготована смерть в России; они несли на штыках пятнадцать тысяч надутых презервативов в знак протеста — немцы запретили им любить полек. На кой черт испанцам бром!

Одно из многочисленных событий, волнующих людей, совсем незначительное — нападение на Филомену Кайфежеву. Почувствовав, что ее держат крепкие мужские руки, а глаза ей завязывают косынкой, она попыталась вырваться. Хотела закричать, но кто-то ловким а не слишком ласковым движением запихнул ей в рот носовой платок. Платок был не очень чистый. Затем она почувствовала, что ее сталкивают с освещенной части улицы куда-то в полную темноту. Филомена оцепенела от ужаса. Потом она услышала, как кто-то прошептал: «Ножницы», и поняла, в чем дело. Слезы обожгли глаза. Она хотела просить, но не могла. Она бы рассказала, объяснила, она бы упала перед ними на колени, умоляла. Она была уверена, что ее отпустили бы, если бы узнали, какая у нее была молодость.

Я неумолим, ибо я ненавижу, ибо таково суровое время. Я ощущаю в себе что-то от дикаря — наверно, потому что в нищете всегда есть что-то дикое. И все же мое озлобление — это и ее озлобление, как моя молодость — молодость Филомены.

Когда-то, довольно давно, Филомене было четырнадцать лет. Соседский парень, по имени Мижо, ученик слесаря, показал ей в один прекрасный день десять динаров.

— Получишь. За это.

— За что?

— За то, что пойдешь со мной и не будешь орать. Ничего страшного.

— А что ты будешь делать?

— Увидишь.

Она смотрела то на деньги в его руке, то ему в лицо. У него была рыжая кудлатая голова, веснушки на щеках и красивые белые зубы. Когда он улыбался, он не казался противным.

— Что тебе надо, скажи.

— Увидишь. Дай только честное слово, что никому не расскажешь.

Она смотрела на него вопрошающими, уже не детскими глазами.

— Ну, не скажу.

— Пошли, — сказал он и взял ее за руку.

Они ушли за Градащицу. Было лето. Вода стояла низко, над ней свешивались зеленые ветви деревьев.

— Ложись.

— А деньги где?

— На. — Он втиснул ей в руку потную бумажку.

Она легла на теплую землю. От зеленых листьев тянуло одуряющим теплом. Где-то щебетали воробьи. Мижо лег рядом. Она не смотрела на него, только почувствовала его горячие пальцы на своей груди.

— Правда, не будешь орать? — шептал Мижо.

— Нет, — сказала она.

Он нежно гладил ее. Ей было приятно. Она закрыла глаза и подумала, что, правда, не стоит кричать.

— Ну, — хрипло выдохнул Мижо.

Тогда она вытянула руку и решительно оттолкнула его и, преданно глядя ему в глаза, сказала:

— А ты мне не сказал, что ты меня любишь.

— Что? — Он глупо уставился на нее. — Разве я тебе не дал десять динаров?

— А ты меня возьмешь замуж, когда я подрасту? Ты подождешь, пока я вырасту?

— Ты… коза! — сердито воскликнул Мижо. — Да ты и так уже взрослая. Ты же мне дала честное слово. Так что ж ты теперь брыкаешься?

— Нет. — Она покраснела. — Ты мне только скажи, возьмешь меня в жены, когда я подрасту?

— Еще чего, — злобно бросил он, — жениться на девице из такой семьи!

— Из какой «такой» семьи?

— Из семьи, где неизвестно, кто кому отец!

— Что ты сказал?

Она приподнялась и посмотрела на Мижо. Глаза у него были зеленовато-рыжие. Как у отцовского кота Эммануэля.

— Сказал то, что сказал.

— Шпана!

Она вскочила на ноги, ударила его по лицу и побежала. Потом остановилась, швырнула деньги в воду и побежала дальше. Через несколько минут она обернулась и увидела, что он стоит у самого берега и отряхивает брюки. Запыхавшаяся, заплаканная, Филомена прибежала домой и все рассказала. Отец, не говоря ни слова, спокойно достал из шкафа широкий солдатский ремень с металлической пряжкой и стал ее бить. Он бил ее, пока она не потеряла сознание.

Я все это хорошо помню. Я убежал из дому, заперся в курятнике и плакал. Еще с полгода после этого случая Филомена каждый вечер рассматривала черные полосы на своем теле, ощупывала неровные следы от металлической пряжки и при этом клялась ненавидеть отца до самой смерти. Отец с тех пор не мог на нее смотреть. Лицо его при взгляде на Филомену наливалось кровью. А ей все мерещился у него в руках тот страшный ремень с металлической пряжкой. Когда несколько лет спустя появился первый и последний жених, отец ответил «нет», потому что не хотел ей давать никакого приданого.