Поминки - Зупанчич Бено

Однажды, уже к вечеру, трое сильных парней поднимают на плечи четвертого — кудрявого, с редкими зубами. Воздев руки, он обращается ко всем:

— Ребята! Товарищи! Слушайте!

Кое-кто прислушивается, ожидая озорной проделки. Остальные продолжают проталкиваться, не обращая на него внимания. Он опускает руки на головы держащих его гимназистов.

— Товарищи! Немцы подожгли Рашицу! Рашица горит! Рашица у Шмарной горы. Предлагаю всем покинуть книжный базар!

На другом конце ярмарки раздается чей-то пискливый голос:

— Арифметика, арифметика для четвертого!

— Товарищи, Рашица горит!

Мгновение тишины. Потом — взрыв голосов. Толпа молодежи бурлит, шумит, оратора уже не слышно. Затем начинают расходиться, группами — кто на Град, кто к товарищам:

— Рашица горит!

К небу поднимается облако серого дыма. В нем сверкают мутные языки пламени. Ветер тащит дым к Шмарной горе. У меня сжимается сердце: дым, дым, как тогда, когда горел бензиновый склад у Святого Вида. Дым клубится на ветру, словно предупреждает. Как огромное колеблющееся чудовищное дерево, он бросает горестную тень на Люблянское поле. И до самой ночи этот дым будет скрывать печальную судьбу жителей села Рашицы.

Вскоре после этого случая открылась школа. Я не уверен, что нас надо было еще чему-нибудь учить. Мне кажется, в такое время учеба едва ли имеет смысл. Грациоли убежден, что лучше запереть нас в школы, чем позволить слоняться по улицам. В противном случае он закрыл бы все учебные заведения до единого. Учителя молчат. Они неохотно заговаривают на щекотливые темы. В классах все по-другому. Каждый рано или поздно определяется. Если он не определяется сам, ему помогают. В коридорах вывесили плакаты. На каждом — молодчик с поднятой рукой. И надпись: «Saluto romano»^[14]. Через несколько дней плакаты исчезли. Никто не видел, как и когда. Вскоре их снова наклеили, на этот раз высоко, почти под самым потолком. Тогда Демосфен притащил шприц и с его помощью обрызгал плакаты и стены, конечно, чернилами. Вонючими, неизвестно какого цвета школьными чернилами. Разумеется, очень скоро всем стало известно, кто это сделал, — всем, кроме Бледной Смерти. Конспирация, без которой немыслима подпольная организация, всегда в тягость молодежи. Молодость доверчива по самой своей природе. Она не верит до конца в порок, не знает законов классовой борьбы. Она верит, что в каждом должен гореть огонек чистого патриотизма. Жизнь еще не научила ее рассудительности, не отравила осторожностью, а кто знает, где граница между осторожностью и трусостью?

Ночи стоят тихие, теплые. Слова любви как созревающий виноград. К утру ложится густой туман, он напоминает об осени, о зиме. Из тумана выступают чужие, какие-то карикатурные силуэты карабинеров, полицейских, альпийских стрелков, чернорубашечников. На их крапивного цвета мундирах лежит легкая паутинка росы, на лицах — нескрываемый страх.

Комитет собрался в отеле. Новая власть заседала в зале, обычном, но отводимом для избранных гостей. На столе стояла двухлитровая бутыль с вином. Официантка время от времени заглядывала в дверь, но не входила. Я сосчитал присутствующих — пять человек. Только один из них был уже в солидном возрасте — Йосип, носильщик № 77, бывший сержант запаса, он знал толк в вине и в свое время воевал в Карпатах. Йосип носил рыжие подстриженные усы и картавил.

Вторым был Сверчок, третьим — механик Петер, секретарь местной организации. Его прозвали Мефистофелем за черные глаза. Четвертым — Я. Так мы его звали за то, что любую фразу он начинал со слов: «Я считаю». Выражение лица у него было как у патера, он носил очки с толстыми стеклами в черной оправе. Сам себе он придумал устрашающую кличку «Тигр». Представительница женщин, Кассиопея, отсутствовала по уважительной причине. Пятым был я. Я, правда, не был членом комитета. Меня вызвали на заседание в качестве представителя саботажной группы, в которую входили еще Тихоход и Леопард.

Сначала Тигр сделал доклад о политическом положении. Он был кратким: на русском фронте за отчетный период ничего нового не произошло, а союзники его мало интересовали. У нас на родине развернулась активная подрывная деятельность, группы партизан собираются в отряды. Он признался, что по этому вопросу ему известно не больше, чем сообщается в последнем номере «Порочевальца». И вообще, было бы лучше, если бы «Порочевалец» выходил два раза в неделю.

Мефистофель был неразговорчивый человек лет тридцати. Черные глаза его неизменно светились грустью. Его жена и ребенок остались в Гореньской, на немецкой территории. Сам он, опасаясь гестаповцев, перебрался в Любляну. Тоска по семье терзала его постоянно. Он сообщил, как обстоит дело с добровольными пожертвованиями населения. Цифры говорили о том, что собрано немало, хотя возможности нашего участка были весьма скромными — у нас не было ни одного финансового «кита», как выразился Йосип. Тигр одобрил сообщение, мы все присоединились к нему, и оно было принято без возражений. Затем Тигр доложил о распространении «Порочевальца» и о двух запланированных операциях. Я заметил, что неправильно писать «Совецкий Союз», как я видел на стенах некоторых домов; мне это показалось очень смешным. Затем шла речь о нескольких новых доверенных лицах и, наконец, о фонде одежды, которую собрали для партизан женские группы.

В заключение Тигр остановился на особом вопросе, который надо было обсудить детально и всем вместе. На нашем участке поселились несколько итальянских офицеров и унтер-офицеров. Это плохо по многим причинам:

1) Это дает им возможность держать под наблюдением дома, где они живут.

2) Они могут привлечь на свою сторону легковерных людей — такие тоже встречаются, особенно среди женщин (при этом Йосип со значительным видом подмигнул неизвестно кому, а Тигр изумленно на него посмотрел).

3) Кроме всего прочего, они могут легко выведать у женщины необходимые им сведения.

4) Из окон они могут по ночам беспрепятственно наблюдать за тем, что делается на улице: теперь уже не выйдешь спокойно на операцию.

Если от часовых и патрулей ускользнуть нетрудно, то от выстрела в спину из окна тебя ничто не спасет. О том же, как позорят нас всех упомянутые женщины, лишенные чувства национальной гордости, нечего и говорить.

Вслед за Мефистофелем снова взял слово Тигр. Он сказал, что следует остричь несколько экземпляров девиц, чье недозволенное поведение не вызывает сомнений, и тем самым предостеречь всех, кто вздумает забыться. Если же будет установлено, что такие женщины занимаются еще и предательством, шпионят, собирают сведения или что-нибудь в этом роде, то по предложению местных комитетов дело возьмут в свои руки высшие революционные инстанции. Имеется решение на этот счет Словенского народно-освободительного комитета «О защите словенского народа и его движении за освобождение и объединение», опубликованное в девятнадцатом номере «Словенского порочевальца». Мефистофель добавил, что на нашем участке есть два таких явных случая: Анна Поклукарова в доме № 17 и Филомена Кайфежева в доме № 19.

Никто не смотрел на меня. Но я почувствовал, как вся кровь прилила к моему лицу, и опустил глаза.

— Что касается Поклукаровой, — сказал задумчиво Сверчок, — дело неясно. Неизвестно, кто он ей — только квартирант или еще и любовник. Это мы рано или поздно выясним. А Кайфежева… Нико, ты не мог бы с ней поговорить?

— Нет, — поспешил ответить я.

— Товарищи, — вмешался Йосип, — дело дьявольски щекотливое. Разговаривать с этими девицами не имеет смысла. Разве можно в чем-нибудь убедить такой элемент, если у нее своего ума нет?

— А как ты считаешь? — спросил Тигра Сверчок.

— Мы должны быть осторожны, — сказал Мефистофель, — чтобы никого не обидеть зря. Новая власть должна обдумывать каждый свой шаг.

— Я говорил с ее отцом, — сказал Йосип. — Его это ужасно потрясло. Не столько с национальной точки зрения, сколько с моральной. Но сделать он ничего не может, да и не хочет.