Поминки - Зупанчич Бено

Пуля попала в рот. У Сверчка больше не было лица — ни веселого, ни печального. Остались одни глаза, темные и спокойные, и они все еще смотрели не мигая. Один из солдат судорожно отвернулся, офицер хрипло закричал на него. Солнечные зайчики прыгали в стеклянной шапке фонаря на верху колонны. В ней отражались искаженные до неузнаваемости фигуры людей.

Я бежал, а в голове у меня стучала мысль, что Сверчку не спастись, что ему вообще не спастись. Я шептал какие-то слова и чувствовал, как у меня сохнут губы, а слезы застилают глаза. Навстречу попадались какие-то люди, они бежали с испуганным видом. Дураки, ругал я их про себя, куда вы-то несетесь? А вдруг закрыт железнодорожный переезд? Но в это время какая-то женщина прошла через пути. Я засмотрелся на ее синий плащ и, когда она остановилась, озираясь, налетел прямо на нее. Она завизжала как резаная. Чертова тетка. Звуки выстрелов преследовали меня, как дурные вести. Сверчок держится. Он прикрыл меня, дал мне время убежать, а его прикрыть некому. Не надо было нам идти через город. Не надо было Тигру его посылать. А теперь его больше не будет. Меня опять охватило желание швырнуть портфель и вернуться. Нет, сказал я себе, у меня всего семь патронов. Я добежал до поворота на Эрьявчеву и свернул на нее, потом устремился по Левстиковой, туда, вперед, к Табачной улице. Дома на Табачной были только с одной стороны, на другой росли каштаны, вот кусты, забор и за ним фабричная стена. Я огляделся и остановился. Ни души. Воскресный день. Люди отдыхают. Я забрался в кусты и сел, прислонившись к стволу каштана. Достал пистолет и осмотрел дуло. Оно потемнело от выстрела. Скорее всего, я его оцарапал, подумал я, а Сверчок и вовсе промахнулся. Сверчка больше нет. Вдруг все завертелось вокруг собственной оси. И я полетел спиральными витками с головокружительной высоты.

Услышав голоса, я очнулся. По улице шли двое: мальчик и девочка. Оба были в резиновых ботиках — я слышал, как они шлепают по мокрому асфальту.

— Он сюда побежал, — сказала девочка.

— Может быть, он ранен, — сказал мальчик. — И за ним, наверное, гнались итальянцы.

— А мама велела нам скорее идти к тете, — боязливо напомнила девочка.

— Тихо, дурочка, — сердито ответил мальчик. — Молчи, будто ничего не знаешь.

Они остановились на краю тротуара, вглядываясь в кусты.

— Была бы с нами собака, — сказал затем мальчик, — мы бы его нашли в один миг. Вдруг ему надо помочь. Надо помогать нашим.

— А какие это наши?

— Наши? Вот глупая, ну не солдаты же!

Они постояли еще некоторое время. Мне было жаль, что я их не вижу. Потом они убежали. Я услышал, как прошлепали ботики по мокрой земле.

Затем я почувствовал, что лежу на снегу. Я распахнул рубашку и начал ощупывать себя. Ноющая боль разлилась по всему телу. Я выгнул руку и стал искать платок. Лоб у меня был покрыт холодным потом. Я, пожалуй, не смогу сесть. И неизвестно, смогу ли я встать. Сейчас уже поздно. Я как загнанный, подстреленный зверь. Придется подождать, пока стемнеет. Да, скоро стемнеет. Боль усилилась. Я пытался угадать, куда я ранен. Нельзя, нельзя, говорил я. Если я начну себя ощупывать, я весь измажусь кровью. Я с самого начала знал, что ранен, хоть и отмахивался от этой мысли. Подтянув коленки к груди, я положил на них голову. Перед глазами заплясали лиловые видения из незнакомого мне мира. Сам не знаю, как и почему пришло мне на память печальное стихотворение, которое я когда-то читал: «Невольник на галерах греб…» Я брежу, смутно подумалось мне.

Скудный свет, едва различимые голоса. Они были где-то совсем рядом, приглушенные и встревоженные. Я воспринимал их лишь частью своего слуха, другая прислушивалась к чему-то другому, куда более важному, клокотавшему во мне самом. Бессознательно я все еще сжимал в руке беретту. Один голос был женский — глуховатый ласковый альт, другой — мужской, хриплый — показался мне суровым. Зачем они мне мешают? Мне ведь так хорошо.

— Ну что он, жив, дядя?

— Вроде жив.

— Значит, дети не ошиблись.

— Мадонна, но что мы с ним будем делать?

— Он же замерзнет!

— Может, его перенести к нам?

— К вам? Чтобы твои старики окончательно лишились рассудка от страха?

— А сможет ли он идти? Дай мне платок!

— На.

— Подойди-ка сюда. А Милка стоит на страже?

— Да, да. Патруль сюда не заглянет. Здесь слишком темно.

— Может забрести какая-нибудь парочка…

— Дядя…

— У него револьвер в руке. Держи эту руку.

— Потри ему лицо снегом. Может, он придет в себя.

— С ним портфель. Набитый портфель. Бог знает, какого сатану он там таскает. Ирена, дай мне спички!

— Что ты, не зажигай!

— Не кричи. Молодой совсем. Весь в крови.

— Оботри его. Подожди, давай я…

— Ирена, а если он сможет идти?

— Разбуди его.

— Эй, товарищ, просыпайся, черт побери, а то подохнешь!

Я почувствовал, как меня трясут. Острая боль пронизала с головы до ног. Машинально я поднял руку с пистолетом. Если бы незнакомец ловким движением не вырвал его у меня, я бы выстрелил.

— Знаю я эти штучки… Ирена, возьми-ка спрячь, завтра мы за ним придем. Хотя нет, давай сюда. Здесь его кто-нибудь найдет.

— Эй, товарищ, ты идти можешь? Я тебя отведу домой или куда надо.

Я почувствовал на лбу маленькую женскую ладонь.

— Дядя, у него жар.

— Ну а что у него еще может быть? Корь? Возьми портфель!

Он опять потряс меня.

— Слышишь, портфель возьмем с собой. Говори, куда тебя отвести?

— Портфель, — прошептал я.

— Да, да, портфель. Ты лучше скажи, куда тебя отвести.

Щеку мне защекотали волосы. Незнакомец наклонился, чтобы лучше расслышать ответ.

— К Марии, — прошелестел я.

— К Марии? Чтоб тебе пусто было! Да он не в своем уме, Ирена! Мне это уже действует на нервы!

Он опять наклонился ко мне.

— Куда к Марии? Улицу скажи, гром господень!

— Дядя, попробуем поставить его на ноги.

Она взяла меня под руку, подняла и прислонила к каштану.

— Ну как? Пойдешь? Ты ведь не сахарный. Ну-ка, ступай!

— Сейчас, — зашептал я. — Сейчас.

Колени задрожали, меня тошнило.

— Далеко?

— Угу.

— Дядя, не утомляй его. Давай его поведем. Скоро уже полицейский час.

— Откуда я знаю, куда ему надо? И что он тут несет.

— Милка!

— Тсс!

Я почувствовал за шиворотом снег, кто-то растер мне снегом лицо.

— Ну, теперь пошли, Ирена. Милка пусть идет впереди. Далеко впереди.

— Не беспокойся.

— Наверно, он с Триестинской.

— Нет, — забормотал я, — нет. — С трудом я прошептал адрес.

— Видишь, — воскликнул он, — все-таки сказал, гром господень! Пошли! Пойдем через Триестинскую!

Я шагнул. И вдруг я почувствовал к ним полное доверие. При свете фонаря взглянул на спасителей. Девушка была невысока ростом, крепкая, у нее были темные волосы и большие наивные глаза, испуганно и с удивлением глядевшие с худенького, бледного лица. Мужчина был пожилой, редкозубый, с взъерошенными волосами. Сухощавый, с грубоватым лицом и с сильными руками. Он вдруг неловко погладил девушку по голове.

— Видишь, Иренца, идет!

— Ох, — вздохнула девушка.

Еще одна девушка шла впереди. Я видел ее — высокая, стройная, модно одетая, она резко отличалась от этих двоих; она шла, кокетливо покачиваясь, в туфлях на высоких каблуках.

— Идет, идет, какого ж черта ему не идти. Ну а теперь ты немного отстань от нас. Если что случится, ты спрячь этот портфель. Бес его знает, что там в нем.

— Не беспокойся, дядя.

— Ну, иди сзади, слышишь? И ничего не бойся. В худшем случае подстрелят, другого ничего не случится.

— Ох, — опять вздохнула девушка, однако не отставая ни на шаг.

Филомена стояла у светлого пятна серебряного зеркала и приглаживала щеткой волосы, пристально вглядываясь в свои глаза. Лицо ее с короткими волосами стало совсем детским, наивным и слегка озабоченным.