Поминки - Зупанчич Бено

— Мария, это ты?

— Да.

Она садится на край постели и всматривается мне в лицо.

— Сверчок, — шепчу я.

— Да, — отвечает Мария, — не думай о нем.

— Сверчок, — говорю я, — Сверчок тебя… любил. Перед тем как это случилось, он просил передать тебе привет.

— Да-да, — повторяет Мария. — Ну успокойся.

Я не смотрю на нее. Я смотрю на потолок, где луч света нарисовал призрачную карту.

— Сверчок, — продолжаю я, — Сверчок тебя любил. Сверчок заслужил, чтобы ты его тоже… Сверчка больше не будет… Сверчок…

Мария видит слезы в моих глазах.

— Успокойся, успокойся, — просит она, — ну пожалуйста, успокойся!

— Лучше бы я остался и дал ему уйти.

— Успокойся, — говорит Мария и треплет мои волосы.

— Я спокоен, — говорю я и в первый раз взглядываю на нее. — Я совершенно спокоен. У Сверчка был только отец, у него не было матери. Как и у тебя. Только отец. Сверчок был одинок. Ему нельзя было идти со мной через город, его искали. Тигр и Мефистофель сказали, что больше идти некому. Мне они не доверяли. Сверчок предчувствовал, что что-нибудь случится.

Мария гладит меня по голове и говорит:

— Довольно об этом, Нико. Сейчас не время для таких разговоров. Мы еще поговорим обо всем. Успокойся, я тебя очень прошу. Успокойся!

— Мария, — кричу я. — Мария!

— Что, Нико?

— Сверчок был так одинок! Ты знаешь, что значит быть одиноким? Когда он умер, он опять оказался совершенно один. И раньше, и потом, и всегда. И только ты могла…

— Если ты будешь упрямиться, я уйду, — говорит она решительно. — Ты мне все-все расскажешь, когда поправишься. Я всегда буду с тобой. Успокойся, усни. Скоро утро. Уже светает.

Я жду весны, хотя не знаю, что она мне принесет. Будто весна сама по себе уже что-то такое, что освободит меня от чувства неловкости. Просыпаются сады. Вот-вот зазеленеют листочки на березах. Зазеленеют Головец, Крим, Курешчек, Святая Катарина, Шмарная гора и Грмада, Доломиты.

Газетчики у почтамта кричат:

— «Пикколо»! «Пополо д’Италиа»! «Корьере делла сера»!

Люди читают газеты, но если их читают, то только из-за сообщений с русского фронта: итальянские газеты не умеют так последовательно врать, как наши. А о том, что происходит на нашей территории, в них нет ничего, как и в наших газетах. Это записано совершенно особым образом в других местах — в листках и листовках со звучными названиями: «Свобода или смерть», «Вперед под знамя славы!», «Король Матьяж», «Заря», «Белый орел», «Голос народа», «Словенская акция», «Словения и Европа», «На страже Словении», «Словенские бунтари», «Пробужденная Словения». За каждым из этих листков свой комитет и своя действующая группа, хотя порой численность ее не превышает состава комитета. Одни присягают триединому богу, другие — триединому трехцветному флагу или опять-таки триединому народу и сбежавшему королю, третьи — одному-единому богу и наместнику его на земле. У всех свои боги, свои программы, свои лозунги. Умный человек старается быть осторожным, уже невозможно понять, кто скрывается за каждым из лозунгов — сторонники Натлачена или Эрлиха, Главача или Блатника, Прапротника или Першуха, Рожмана или Дихура, Рупника или Новака^[30]. Да и сами они уже не помнят, кто из них что напечатал и с чем обратился к людям. Город стал настоящим политическим Вавилоном, будто сам всевышний смешал там все дерзкие языки. И во всех листках пишут: «Ждать, ждать, ждать». Во всех кричат: «Действовать, действовать, действовать», в каждом показывают пальцем: «Братоубийцы, братоубийцы, братоубийцы». А где-то тайно готовят для оккупационных властей тщательно подобранные списки имен и адресов: подчеркнуто одной чертой — в лагерь, двумя чертами — суд, тремя чертами — расстрел. Потом резолюция приведет в исполнение свой приговор над Эмером, Прапротником, над Жупецем и Кикелем, умрет Першух, умрет Эрлих, умрет Натлачен. И тогда листков станет несколько меньше.

Пахнет гражданской войной.

Я жду весны, не зная, что она мне принесет. Я знаю только, что мой ум восьмиклассника еще не созрел, он не в состоянии распутывать политические узлы и сети, сплетенные войной и политическими группировками для того, чтобы улавливать в них простых людей. Когда я слушаю, как Мефистофель рассказывает о том, что творится в городе, мне хочется встать с постели и самому окинуть взглядом весь город. Лучше всего от Барья: долина прислонилась к подножию крутых гор, а горы в свете первых сумерек похожи на кулисы из какого-то сна-театра. Они покрыты первой зеленью. Кошачий хребет Градского холма выгнулся, будто в ожидании. Этот небоскреб может заглядывать даже за государственную имперскую границу, в великий германский рейх, и поэтому вид у него словно бы удивленный. У меня вдруг появилось сумасшедшее желание бросить взгляд от почтамта по Прешерновой к Трем мостам и к Шентклавжу в то мгновение, когда вечернее солнце упрется своими лучами в зеленый купол кафедрального собора и в белый камень мостов. Я спрашиваю Мефистофеля, низвергает ли фонтан работы Роббы свои струи на каменистое дно бассейна, — а ведь пока я не слег в постель, мне это и в голову не приходило. А Мефистофель смотрит на меня с удивлением: ведь он не люблянчанин.

Я жду весны. Судя по тому, что он мне рассказывает, она не принесет мне ничего особенного. Единственный лозунг, неизменный с самого начала — он не зависит от положения под Тобруком или под Ленинградом, не зависит от накала межпартийной грызни на нашей территории, — борьба. В этом есть что-то ободряющее, последовательное, обнадеживающее. Граф Чиано^[31] думает, что в Любляне за каждым окном — засада, в этом он и прав и не прав, потому что не отличает засады от засады, солдата от солдата. Старый циник, хотя и рано, почуял приближение краха.

А кроме того, весна сама по себе такая вещь, которой стоит дождаться.

Мефистофель большими шагами ходит по комнате от двери до окна, от окна к двери. У окна он вдруг останавливается и оборачивается, прикрыв черные глаза:

— Демосфена взяли. В Трнове. На каком-то сеновале.

Он оглядывается на мою постель и складывает руки за спиной. Руки у него черные от машинного масла.

— Секретаря районной организации арестовали перед самым собранием — он шел туда. Все говорит за то, что его предал племянник — он за «Стражу».

Я прослеживаю взглядом его беспокойный путь от двери к окну.

— А Люлек?

— Люлека схватили — в карманах у него был мел.

Мефистофель присаживается на край постели и продолжает, глядя в окно:

— Тигр просто вне себя. Демосфен поддерживал связь с каким-то офицером королевской армии. Тот приносил ему сообщения об облавах, револьверы, гранаты, боеприпасы.

— Провокатор?

— Никто ничего не знает.

— А что Тихоход?

— Скалит зубы и печатает листовки.

— Так ты думаешь, что Демосфен…

Мефистофель трясет своей черной головой, точно хочет прогнать назойливую мысль. Оборачивается и смотрит на меня. Глаза его горят ярче, чем обычно.

— Я считаю, грех говорить что-либо определенное.

— А Кассиопея?

— Кассиопея в полном отчаянии. У нее же дети.

— Пока я здесь лежу, я почти ничего не знаю. Мария не рассказывает всего.

— Чем меньше ты знаешь, тем лучше…

— Это так, — взволнованно подтверждаю я, — и все же… все же, как может человек сохранить мужество, если он не знает, что происходит, ему ведь не на что опереться. Мы же не старые подпольщики, которые годами привыкали… Поодиночке мы — ничто. А как дела в гимназии?

— Ничего. Тихоход говорит, что с каждым днем все меньше народу. Католики точат когти. В открытую угрожают доносами.

Мефистофель опять встал и заходил по комнате.

— Когда выздоровеешь, мы переправим тебя. К партизанам. Многие уже ушли. Там сейчас здорово. Раньше был отлив из города, сейчас начался прилив.

— А как твоя жена?

Мефистофель остановился, взглянул на меня и отвернулся к окну.

— Она в Бегуньях. А ребенок — у ее матери, в Камнике.