Поминки - Зупанчич Бено

Мефистофель почему-то долго рассматривает улицу, сады, дома. У дома напротив стоит почтальон с сумкой через плечо и разговаривает с моим отцом.

— Слушай-ка, — говорит через некоторое время Мефистофель, чтобы перебить собственные мысли, — ты знаешь, что убили любовника твоей сестры?

— Я слышал.

— Здесь, у калитки. Кто-то размозжил ему голову. Буквально. Его нашли чуть свет. Я пытался выяснить, но никто не знает, кто и почему это сделал.

— Этого они от меня не могли скрыть, — бормочу я.

Мефистофель не оборачивается. Я смотрю на его широкую спину и чувствую, он хочет мне что-то сказать, совсем не то, что уже сказал.

— В доме был обыск, нашли какие-то бумаги. Ты не оставлял дома никаких документов? Твой брат арестован.

— Об этом я не знал, — отвечаю я, — но я уверен, что все уничтожил. Это, наверно, бумаги Антона. Он приносил домой четницкие газеты.

Мефистофель обернулся с чуть заметной улыбкой.

— Хорошо бы тебе отсюда перебраться.

А, подумал я, вот в чем дело. Он беспокоится.

— А куда?

— Куда? Если бы я знал! Все явки переполнены. Я сменил легальную квартиру. Я думаю, тебе стоит смотаться не только из-за Карло. Ты же знаешь, каждый день идут облавы и обыски. Всех мужчин увозят в казармы. Всех мало-мальски подозрительных задерживают, отправляют в Италию.

— Я об этом почти ничего не слышал, — говорю я, глотая слюну.

— Знаю, — отвечает Мефистофель. — Мария не хочет тебя волновать.

— Лучше бы она мне все рассказывала.

— В казарме всех проводят мимо окошек, за которыми стоят осведомители. Больше всего боятся какого-то Розмана. Он сбежал от партизан и теперь свирепствует в Любляне.

— А ты там был?

— Два раза. Один раз меня схватили у здания Матицы, другой раз — у Петричка, у меня там было свидание. Сошло благополучно, так как в Любляне никто из местных меня не знает. Тихохода один раз взяли с гранатой. Он спустил ее в штанину — к счастью, он был в шароварах. И его освободили. — Мефистофель улыбнулся: — Теперь, дорогой мой, пошло всерьез. И люди держатся хорошо, хотя предатели успевают немало напакостить.

— Неужели нельзя их ликвидировать?

— Мы не можем устраивать резню. Надо убрать главных.

Мефистофель снова подходит к окну. Почтальон прощается. Отец стоит у парадной двери. Он высох, скрючился. Посреди улицы копошится пестрая курица, которую он зовет Иванкой. Она пытается искупаться в пыли, но пыли еще слишком мало.

— Вот так, — говорит, помолчав, Мефистофель, — у тебя есть время подумать. Мне не хотелось тебя беспокоить, но тебе лучше знать, как обстоят дела. Буржуазия пошла на последний шаг. Они уже не грызутся между собой. Положение крайне сложное. Запрещаются какие бы то ни было самовольные действия. Понимаешь? В случае чего-либо чрезвычайного я пришлю к тебе Тихохода. Он вне подозрений.

Мефистофель повернулся к двери. Я подумал, что он собирается уходить, но он снова подошел ко мне и посмотрел в глаза:

— А как там с этой женщиной, что живет наверху?

— Да никак, — отвечаю я. — А что там может быть?

Он смотрит на меня строго, хочет услышать ясный ответ, но я действительно не понимаю, что ему нужно.

— Когда ты скрывался у нее, ты спал с ней?

Я приподнялся и покраснел. О черт, подумал я, что же ответить?

— Нет, — сказал я, — никогда. Я скрывался в комнате этого самого ее поручика, который был тогда в отпуске.

— Это правда?

— Правда, — отвечал я. — Хотя не знаю, как это можно доказать.

Мефистофель пожал плечами.

— Чертова баба, — сказал он. — Я направил к ней Леопарда, ему как-то раз некуда было идти ночью. Она пустила его и пригрела в своей постели.

— Ну? — спросил я нетерпеливо.

— Да ничего, — ответил серьезно Мефистофель. — Ничего особенного. Она не должна была этого делать. Парень теперь ходит как ошалелый.

Это было как проклятие. Мне пришлось вернуться к Анне.

Она стояла у окна и смотрела в сад. Отец возился с двумя тополями. Он надолго останавливался перед каждым из них, оглядывал дерево со всех сторон, точно намеревался запечатлеть в памяти все до мельчайших подробностей. Затем он взял шерхебель и начал очищать ствол, медленно, кусочек за кусочком, не слишком резко и не слишком плавно. Очистив дерево, он притащил стремянку и пилу. Прислонил стремянку к дереву, попробовал ногой, крепко ли стоит, переставил и снова попробовал, пока не убедился, что влезать на нее не опасно. Взобрался и спилил несколько сухих веток. Затем спустился на землю, отступил на несколько шагов и еще раз придирчиво оглядел дерево. Так, вероятно, разглядывает свое произведение скульптор, подумала она с улыбкой. Смешные эти старики. Все принимают всерьез. Если уж они берутся за какое-нибудь дело, им кажется, что именно вокруг него должен вращаться весь мир. Все остальное исчезает, немеет, теряет всякий смысл. Вот и сейчас из всего, что есть на свете, для отца существуют только эти два дерева, которые надо очистить и обрезать. Иногда она наблюдает, как он берет в руки курицу, заглядывает ей в глаза, затем открывает ей клюв, поднимает перья, ощупывает ноги — все по порядку, пока наконец не опускает ее на землю. Какая-нибудь крестьянка на его месте выпустила бы курицу в воздухе, и та, хлопая крыльями, свалилась бы сама. Он — нет. Он опускает курицу с такой осторожностью, будто это яйцо. И потом обеими руками отряхивает брюки.

— Бедняга Кайфеж, — прошептала она. Интересно, какой он был в молодости? Такой же мямля, как сейчас, тоже ходил кругами, как священник вокруг алтаря? Неужели он так же ходил вокруг женщин? Она засмеялась и приложила ладонь к губам. Еще заметит, что она над ним смеется. И так ему «повезло», когда у него на заборе написали «бордель»! Когда он вернулся, слышно было, как они бранились. Он кричал: «Что правда, то правда, пусть и на двери будет написано! Разве из-за меня написали эту гадость?» Мы, дети, казались Анне странными — точно не родные друг другу. У каждого совсем свое лицо, своя фигура, свой характер. Антон был приземистый, угрюмый, неотесанный, он не был похож ни на меня, ни на Филомену, как не походил на нее я. Филомена больше других походила на мать, какой та была в молодости, и Анне ничуть не казалось странным, что парни ее как-то сторонились. Она не урод, думала Анна, но в глазах у нее есть что-то непонятное, жадное, она точно раздевает тебя взглядом. Черт ее знает что. Собственно, Анне было ее жаль: она была добрая женщина. Бедненькая, говорила она про себя, в ней есть что-то первобытное, да еще эти медные волосы. Она никогда не была совсем юной и всегда кажется и молодой и старой одновременно. Улыбаясь, тянула Анна свои мысли, точно распутывала клубок пряжи? А Нико какой-то необычный, вечно что-то выдумывает. Вот и Поклукар был такой. Для него имели цену какие-то особые жизненные законы. Для него все могло оказаться правдой и в то же время ничто не было правдой. Он путешествовал, сидя с атласом на коленях. Она тоже не раз путешествовала вместе с ним. Она никогда не видела моря, но знает его очень хорошо. Как хорошо было бы и сейчас куда-нибудь уехать — прочь из этого люблянского гнезда, где скопилось больше солдатни, чем на каком-нибудь фронте. Нико, наверное, не забыл об этих путешествиях. Он еще попутешествует. Обязательно. У него это останется.

Она думала обо мне, потому что я опять был в этом доме. Я лежал под ее комнатой, там, где спала Мария. Из моей комнаты переехал к ней, думала Анна. Она не знала об этом, пока в один прекрасный день не зашла к Марии и открыто не спросила ее. Она называла ее «барышня», а Мария ее — «госпожа». Смешно. Мария долго смотрела на нее, и Анна уже думала, что она сейчас заплачет, а потом ответила: «Да. Он у нас. Он ранен». Они смотрели друг на друга, каждая со своей затаенной мыслью. «Барышня, а что, если к вам придут?» — «Можно будет сказать, что ему вырезали аппендицит». Вот так. И документов у него нет, ведь его документы нельзя показывать. Да и все это само по себе уже подозрительно. «Нет-нет, барышня, это не подойдет. Надо что-нибудь придумать». — «Да, но что, госпожа?» Хорошая девочка, подумала она с завистью. А вслух сказала: «А что, если спрятать его где-нибудь в саду?» — «Нет. Сад будут обыскивать». У них в доме? Они странные люди. Нет-нет. Лучше, чтобы они вообще не знали. На чердаке? На крыше? В чулане? «Папа в отчаянии, госпожа». И они снова молча посмотрели друг на друга.