Поминки - Зупанчич Бено

Рядом с ним сидел краснощекий майор из Венеции (которую он называл исключительно regina del mar^[5]). Это был оригинал, всегда — и сейчас, разумеется, тоже — голосовавший за смертную казнь. Подобное обстоятельство, однако, ничуть не смутило полковника, ибо дело было во многих отношениях недоказанным и неясным, по крайней мере в части, касавшейся насильственной смерти сержанта Карло Гаспероне. Отпечатки пальцев, найденные на его бумажнике, из которого убийца по непонятным причинам вытащил только документы, никоим образом не совпадали с моими. И напрасно моя сестра, Филомена Кайфеж, любовница убитого, твердила, что его убил именно я. Ее заявление и показания были не чем иным, как только подозрением и домыслами. Остальные пункты обвинения были еще менее доказаны и носили общий характер. Но все же в обвинении был пункт, который один мог меня погубить. Я не сумел скрыть пистолет учителя итальянского языка Дарио Вентури, как и вообще факт незаконного ношения оружия. Знакомства с Давидом Штейнером, alias^[6] Сверчком, я, правда, не мог отрицать, ибо мы учились в одном классе, но зато я категорически отрицал свое участие в битве перед памятником Трубару у входа в сад Тиволи, — в той самой битве, где, разумеется, одержали победу доблестные итальянские офицеры и солдаты. Мне, правда, предъявили фотографию, на которой мы со Сверчком были сняты вместе у дворца Тиволи. Ее представил следствию Повренц Смех, по прозвищу Демосфен, который, однако, не знал ничего определенного о смерти Карло. Хотя он склонялся к тому, что Карло убил Алеш Доленц, подпольщик (давно уже непонятным образом ускользнувший от военных властей), сын некоего носильщика, которого, обороняясь, убил покойный Карло Гаспероне, на том самом месте, где позднее и его настигла безжалостная смерть. Вообще Демосфен с готовностью подтвердил только ту часть обвинительного заключения, где речь шла о чрезмерной склонности люблянской молодежи к коммунизму и о пистолете Дарио Вентури.

Все это, наверно, в то утро представлялось седому полковнику делом обычным и почти не связанным с таинственной смертью Карло Гаспероне. Скорее всего, он с тихой нежностью думал о прошедшей ночи. И хотя возраст не позволял ему предаваться иллюзиям, он втихомолку лелеял мысль о том, что девушка отдалась ему из любви или если уж не из любви, то по крайней мере из горячей симпатии, которую он почитал непременной сопутницей уважения. Во всяком случае, необычная доброта заполняла в то утро его сердце. Он улыбался майору, ибо знал, что все равно его, полковника, мнение одержит верх. Так и получилось. Краснощекий майор из Венеции стал еще краснее. Речистый триестинец, который старался склонить их на свою сторону, так и просиял. Полковник снисходительно улыбался, наблюдая его торжество. То, что я отрицал некоторые пункты протокола, ничуть не смущало полковника, как не смутило его мое заявление о том, что меня избили в тюрьме. Обычное дело. Возможно, ему пришла в голову мысль о человеческой непоследовательности. Идти убивать человека, а потом на суде выражать, так сказать, официальные претензии по поводу пинка, данного тебе карабинером в порыве праведного гнева. Смешно…

Я сидел перед ними, не совсем понимая, зачем они собрались, почему уделили мне столько своего драгоценного времени. Порой мне казалось, что судят не меня, а кого-то другого, я же всего-навсего любопытный свидетель. Но я продолжал думать о них, о себе, о событиях, предшествовавших тому памятному дню. Я боялся только увидеть где-нибудь в глубине темного зала отца. Филомену я видел. Она была все еще в трауре, заплаканная, но уже не столь твердо уверенная, что ее любовника убил именно я. Я пытался понять ее, отвлекшись от мыслей о том, что меня ожидает. Седой полковник почти не обратил на нее внимания, зато краснощекий майор записал ее адрес в черную записную книжку. Я покраснел. Наверняка он подумал, что неплохо бы с ней переспать. У него была навязчивая идея — он считал себя превосходным утешителем женщин. Когда наконец пришла его очередь высказать свое мнение, его вдруг обуяли сомнения: а что, если все это лишь комедия, ловко инсценированная бог знает с какими целями? И, чтобы избежать ответственности, он проголосовал за смертную казнь, забыв, что так он поступал всегда, опасаясь, как бы суд — а он знал суды — не добрался до существа вопроса. Мое дело, безусловно, было подозрительным. Разве не заявил мой отец, Петер Кайфеж, на допросе в тюрьме, что смерть Карло Гаспероне — это перст божий, кара за незаконное сожительство сержанта с его дочерью! Последняя же, мол, никогда не отличалась порядочностью и в этом смысле пошла в мать, которая всегда предпочитала травку за кустами брачной постели.

Вероятно, старик показался майору слишком уж ненормальным, а дело — еще более сомнительным из-за снисходительности полковника. Ведь это неспроста! Как бы не пришлось за это расплачиваться дорогой ценой! Но кто будет платить? Он бросал пытливые взгляды на полковника, пытаясь понять, что за всем этим кроется. Но лицо полковника было в то утро как закрытая книга с ироническим названием.

— Нет, мне нечего добавить. Подавать на апелляцию я не собираюсь.

Я не проявляю ни малейших признаков удивления или радости. Приговор вступает в силу. Карабинеры, выводившие меня из зала, шли враскачку, как матросы. На улице сияло солнце. Седовласый полковник, наверно, подумал: «Porco dio^[7], какая погода!», но тут же вспомнил, что его ожидает разбор еще одного дела — группы саботажников, которые заминировали или позволили неизвестным лицам заминировать железнодорожное полотно где-то в провинции, в сельской местности, название которой невозможно выговорить. И вероятно, на сей раз он вынужден будет уступить этому краснорожему венецианцу, жирной трусливой свинье, которая боится всего на свете, в том числе и женщин. Да, в такой чудный день это противно.

Парк перед зданием суда зеленеет. На клумбах — цветы. Каменный Миклошич^[8] хмурится. Он наблюдает суету перед дверьми суда, людей входящих и выходящих и словно вопрошает: «Что это? Или проклят этот дом, прокляты эти люди, что входят и выходят?» Люди же, идущие по его улице и по другим улицам, избегая оглядываться на этот проклятый дом, не поднимают глаз к каменной голове Миклошича.

Неделю спустя меня посадили в поезд, который следовал куда-то в Италию. Я совсем не думал о предстоявших мне двадцати пяти годах жизни, в мыслях у меня был год минувший, а с ним — то, что еще не прошло, что, быть может, вообще никогда не пройдет. Пытаясь утешиться, я сказал себе: ведь если за этот год что-то изменилось, если что-то изменится за ближайшие несколько лет, значит, до конца войны в мире произойдут перемены. Многое было позади (то, что меня ожидало, выглядело совсем иначе), и я видел прошлое, как видишь пейзаж через оконное стекло — несколько искаженным. Я видел людей, их лица, их души, видел себя самого как бы со стороны, и все это навалилось на меня неуменьшающимся бременем. Заковали меня вместе с каким-то кондуктором с шишенского вокзала, тоже осужденным на долголетнюю каторгу. Был он коренастый, грубый, небритый и нестриженый, с кудрявой черной гривой. В этот ранний утренний час стужа стояла зверская, но рубашка на моем спутнике была распахнута, хоть он и не переставал жаловаться на холод. Почему — я узнал позже, когда мы с ним начали препираться.

Весенний ветер приносил в предместье дорожную пыль и кружил ее вокруг высоких труб старинных домов.

Перед военными складами в Мостах поднимались тучи пыли, смешанной с мукой: несколько дней назад здесь выбрасывали мешки прямо через окна и народ растаскивал их по домам. И когда налетал ветер, в воздухе стоял запах муки самого тонкого помола. Священник в Крижанках, подготовивший проповедь для майской заутрени, призадумался и решил добавить в нее несколько свежих тем в связи с последними событиями.

Мы со Сверчком, сами того не ведая, обсуждали их в горячих спорах во время вечерних прогулок на Головец или на Шишенский холм. Для начала мы воспаряли к звездам, а потом возвращались на землю. Проклятую и благословенную. Понятную и непонятную. Прекрасную и отвратительную. И долго после этого мне снился Поклукар. Во сне я возвращался к тому времени, когда капитан Поклукар был еще жив. Тогда каждый день я открывал континенты, океаны, архипелаги, созвездия. И я был уверен, что все это существует на самом деле, что так и должно быть.