Поминки - Зупанчич Бено

Отцовский барабан затих, как только умолкла скрипка. Звезды вернулись на небо, с которого унесло последние следы облаков.

Она шептала что-то и перебирала рукой мои волосы. Она принесла одеяло и ужин, но я не мог есть. Ничего я ей не расскажу. Мне вдруг показалось, что каждое слово об этом — сущий эгоизм. Зачем еще и ее отягощать своими горькими мыслями? Она села в кресло так, что наши колени соприкасались. Я проснулся только наполовину. Мысли уносились туда, где она не могла их проследить. И я заговорил о чем-то другом, совсем о другом, совсем не связанном ни с моими мыслями, ни с переживаниями этой ночи. Еще меньше — с ее мыслями. Я вспомнил ту, прошлую ночь. Я взял ее руки в свои и поцеловал. Я сказал себе, что могу ей все рассказать только в том случае, если буду на шаг от полного отчаяния. А пока не надо. Зачем? Виновата в этом моя впечатлительность, нерешительность, неопытность, не созрел я для жизни, уготованной мне моим временем. Мария была молчалива, сдержанна, застенчива, и я подумал, что она ждет от меня больших слов о свершившейся любви, я же в эти минуты был нищ перед самим собой, я едва шевелил губами, сказав что-нибудь, чувствовал, как у меня кружится голова. Вдруг мне показалось, что мы, несмотря ни на что, чужие, что каждого из нас уносит в свою сторону в пространстве, именуемом жизнью, что нас разделяют годы, которых нельзя подсчитать по календарю. Мне стало страшно. Меня опять тянет к одиночеству, от которого я вроде бы освободился. И я знаю, что это будет бегством от самого себя.

Она спросила, почему я не хочу идти в дом. Я рассказал ей о встрече с Антоном. Она была уверена, что я не пошел в дом из-за ее отца. И шепотом стала рассказывать, что в последнее время отец кажется ей все более странным. Она-то знает его и чувствует это лучше меня. Я не сразу понял, что она имеет в виду. Она боится, что он помешался, боится, что он совсем помешается. От страха или, быть может, из-за меня? — спросил я. Нет, сказала она, не только из-за меня или из-за нее, но из-за войны, из-за заложников, из-за всего вместе… Утром, едва встанет, он идет за газетой и ищет списки казненных. Она знает, что о расстрелах заложников не сообщают, а он утверждает, что это списки заложников и что они скрывают от него правду… Он бледнеет, не может есть, только курит, забывает о том, что дома нет денег, разговаривает сам с собой, с кем-то спорит, а иногда идет к ней и, рассерженный, спрашивает, почему она ему не сказала, что того-то и того-то арестовали. Потом берет атлас, черкает на нем какие-то каракули, бормочет, вскрикивает, плачет. Как стемнеет, включает радио, крутит рычажки, но не может слушать, потому что всюду говорят только о войне и о смерти. Он выключает приемник и принимается ходить по комнате. Ходит без конца. Иногда среди ночи бредет в ее комнату и расспрашивает, что она думает о русском фронте. В самом ли деле отступление русских только стратегический маневр? И что собираюсь делать я, и не изнасиловали ли опять какую-нибудь девушку в тюрьме… И при этом смотрит на нее как-то сбоку, испытующе, недоверчиво, как на чужую, как никогда на нее не смотрел, точно подозревает, что она лжет. Он почти не выходит из дому, ей с большим трудом удается уговорить его выйти в сад подышать свежим воздухом, но через некоторое время он возвращается и говорит, что сад его запущен, как запущена и его душа. И плачет.

Я забыл о себе, забыл о Сверчке, забыл о белых глазах полицейского. А, да что там! — сердито подумал я сначала, прекрасно зная, что я не прав. Делать ему нечего, вот и терзается страхами. Ему не доводилось сталкиваться со смертельной опасностью и, скорее всего, никогда не приходилось держать в руках оружие, он никогда не знал, что значит разрушать то, что кажется вечным и неприкосновенным. Мария говорила спокойно не потому, что жалела меня, а для того, чтобы я понял, что с ним происходит, и что-нибудь посоветовал. Ей надо было с кем-то поделиться — с кем же ей было поделиться, как не со мной? Это ее заботы, ее боль, подумал я и спросил:

— Почему ты мне раньше не рассказала?

Она смотрела в сторону. Дома вокруг спали. В Трнове пробило одиннадцать.

Мне стало холодно. Я загляделся на звезду, которая почему-то показалась мне знакомой. Я подумал, что это, наверное, одна из тех звезд, которые вот уже миллионы лет отдаляются от нас — непрерывно, с бешеной скоростью. И я позавидовал ей, думая, почему бы ей не унести с собой в неизвестность хотя бы частичку этого сумасшедшего мира, залитого кровью и слезами.

— Тогда бы ты ушел. Или опять перебрался бы к Анне. А я бы осталась одна.

Меня это тронуло. Я подумал: все равно мне придется уйти, если не сейчас, то чуть позже, и она в самом деле останется одна. Но у меня не хватило духу сказать ей об этом сейчас. Не помню, когда она ушла. Помню, она немного успокоилась, и я тоже — мы молча прижались друг к другу. Нам было тепло и уютно. Она ушла тихо, ничего не сказав, наверно подумала, что я задремал. А скорее всего, забеспокоилась об отце. Я, не двигаясь, смотрел ей вслед. Закутался в принесенное ею одеяло и лег на кресла, лицом к калитке и к небу, будто мне и оттуда грозила опасность. Кроны деревьев время от времени шелестели, иногда в траве шуршал мелкий зверек, на улице раздавался твердый солдатский шаг. Я улавливал все это, ночь и опасность предельно обострили мой слух, открывая мне пестрый мир звуков, доступных человеку в те часы, когда кажется, что вокруг молчание. Я слышал, как где-то капает вода, не спеша, с правильными промежутками, и, поразмыслив, откуда она капает, решил, что капает в глиняную посуду, скорее всего в подставку цветочного горшка. Этот звук не был неприятным, он был похож на отдаленные удары по клавишу пианино — все по тому же и все той же сдержанной, хотя и нежной рукой. Когда я открыл глаза, все блестело от звезд. Я не знал, где созвездие Кассиопеи, но это не помешало мне вспомнить о ней и о ее сыне, который сказал: «Мама, а у дяди тозе кловь».

Земля набрякла от влаги и от солнца, как грудь девочки, которой пришла пора думать о любви. Весна постепенно возвращает краски моему бледному лицу, а моему сердцу — светлые мечты, недосягаемые ни для рук, ни для разума. Я смотрю на деревья, на траву, на землю, на звезды как на старых знакомых. Иногда я сам себе кажусь похожим на крестьянина, вернувшегося издалека, чтобы снова прислушаться к голосу земли. Приготовления к Первому мая, лихорадочные, хлопотливые и осторожные, занимают мое время и мысли. Все у меня получается непривычно хорошо. Я еще ни разу не попал в облаву, мне удавалось избежать проверки документов. Меня не схватили в блокированном районе при попытках нащупать «мозг» революции. За слухами о том, что Демосфен все рассказал, ползут слухи, что он называет имена. Говорят даже, что он принимает участие в облавах и ходит по квартирам в итальянской форме. Это первый такой случай в наших рядах, и мы почти не можем поверить. Если исходить из того, что дыма без огня не бывает, слухи должны служить нам предупреждением и предостережением. Мы пытаемся узнать детали, но безуспешно. Казармы набиты битком, тысячи людей тем или иным способом передают оттуда письма, поручения, просьбы, крики о помощи, слова отчаяния или прощания. Все это кружит по городу, истинное или преувеличенное, искаженное или дополненное, так что порой не знаешь, где правда, а где нет. Конспирация, конспирация, конспирация! И в меня снова вселяется сомнение: чем больше я уверен в себе, тем меньше я доверяю другим. Истина, что опасность делает людей самоотверженными, кажется мне двуликой. Кое-кого опасность доводит до той крайней грани эгоизма, когда он становится грознее любого оружия. Среди слухов о предательствах, смертях, злоупотреблениях, как цветы среди ядовитых плевел, возникают сообщения о все более дерзких операциях наших людей в городе и особенно за чертой города. Таинственная романтика подпольной работы теряет вдруг всю свою прелесть и привлекательность. Хочется в леса, которые как раз в это время пышно зазеленели. Мефистофеля снедает тоска. Он заметно худеет, его черные глаза блестят ярче. И повторяет нам, что мы непременно уйдем к партизанам, хотя никогда не говорит ничего определенного. Нам это кажется совсем простым делом, хоть мы и знаем, что город опоясан проволокой, рвами и сторожевыми постами. Ожидание — это уже почти прощание, так же как прощание — всегда тоска. С приходом весны точно сама природа зовет нас выйти за стены города, влечет с таинственной силой, которой невозможно противиться.