Поминки - Зупанчич Бено

— Видела, а? Это на его совести тот, твой…

К пяти часам дня у нас было — вместе с нашими личными — только восемь пистолетов. Девятым должен был стать пистолет Пишителло, которого мы собирались подстеречь вечером, а за десятым мы стали лихорадочно охотиться наобум, ибо другого выхода не было. Часов около двенадцати мы разоружили какого-то карабинера у моста св. Якова. Опасаясь, как бы мы его не убили, он без устали разъяснял нам, что он отец пятерых детей. У него оказался барабанный револьвер, к которому у нас не было патронов. Винтовку его мы бросили в Любляницу. Он рассыпался в благодарностях, однако, чуть мы отошли, заорал: «Aiuto, aiuto!»^[38]

Позже, когда мы направлялись через мост к Трновской церкви, невдалеке появился высокий полицейский в черной пелерине. Я огляделся и подумал: «Этого!» Словно по команде, мы ускорили шаг, с тем чтобы встретиться с ним как раз на углу. «In alto le mani!»^[39] — прошипел Мефистофель. И, стоя на расстоянии метра друг от друга, все трое мы достали из карманов пистолеты. Полицейский удивленно остановился и что-то пробормотал в замешательстве, не трогаясь с места. Он только шевелил рукой под пелериной. Наверно, хотел достать пистолет. Дурак. Я поднял пистолет и выстрелил ему в грудь. Почти одновременно выстрелили Мефистофель и Тихоход. Полицейский покачнулся, отступил назад и осел наземь, привалившись к стене церкви. «Скорее! Тихоход, следи!» Я поспешно отогнул край пелерины и начал искать пистолет. Полицейский был молодой, красивый, с черными кудрями и черными усиками. Он смотрел на меня бесцветными глазами, и я не мог понять, потерял он сознание или нет. Я не ощущал ненависти, скорее жалость. Это за Сверчка, сказал я себе. Нащупав пистолет и передав его Мефистофелю, я заметил, что руки у меня в крови. Я кое-как обтер их о пелерину полицейского. Через минуту мы уже неслись обратно через мост. На мосту я обернулся. Полицейский был на том же месте, только голова, раньше лежавшая у него на плече, теперь свесилась на грудь. Он выделялся черным пятном на серой стене церкви. Какой-то старичок изо всех сил тащил за собой упиравшегося мальчика. Он хотел скорее уйти от церкви, а мальчик без конца оглядывался и спотыкался. Где-то с треском захлопнулось окно. Побледневший Мефистофель сказал:

— Все три попали в грудь. И неудивительно — с семи шагов.

Это за Сверчка, подумал я опять. Навстречу нам шли три карабинера. При виде их мы сунули руки в карманы, приготовившись драться. Заметив это движение, карабинеры перешли на другую сторону, словно нас и не было. Тихоход закричал им вслед:

— Синьоры! Посмотрите там, у церкви! Аттентат!

Они удивленно остановились, скинули с плеча винтовки и помчались к мосту. Но похоже, идти на мост им не хотелось, потому что пошли они через Градашицу к Краковскому валу. Тихоход засмеялся каким-то хриплым смехом.

— Разойдемся, — сказал Мефистофель, — На. — Он протянул мне пистолет полицейского. — Иди к Кассиопее, пусть спрячет. И побудь там до семи. В семь десять у киоска.

И мы разошлись, не сказав больше ни слова.

— Мойца, можно у тебя это оставить?

Она посмотрела на меня своими темными серыми глазами и улыбнулась:

— Неужели нужно спрашивать?

Она вышла, потом вернулась. Я сел и почувствовал себя страшно усталым. Кассиопея (так окрестил ее Тигр, потому что у нее было четверо прелестных ребятишек — целое созвездие) ловко и привычно хлопотала в маленькой кухне, где стены были выкрашены зеленой краской. Старшего мальчика не было дома, второй пристроился у двери и загонял гвозди в половицы. Девочка лет трех сидела у плиты и складывала поленья в подпечек. Самый младший, месяцев восьми, лежал в деревянной люльке и сосал соску. Муж Мойцы был рабочим-строителем. С самого начала зимы он сидел в подвале Бельгийских казарм, не зная, что с ним будет. А она сновала по кухне, раскрасневшаяся от жара плиты, и ее открытое лицо и полные зрелой женственности движения успокаивали меня. Улыбнувшись, она обнажила красивые белые зубы под пухлой верхней губой, но большие серые глаза остались серьезными. Вот настоящие пролетарии, думал я. Так они живут. Ютятся в двух крохотных комнатках, где едва можно повернуться. Мальчик, забивавший гвозди, случалось, попадал себе по пальцу, тогда он клал его в рот и смотрел сначала на маму, потом на меня. Подумав, решал не плакать. Девчушка у плиты — вылитая мать: светлые, слегка вьющиеся волосы и большие серые глаза — смотрела на меня серьезно и с интересом.

— Я сварю тебе кофе, — сказала Мойца, — только такой, суррогатный. Настоящего у меня нет. А почему ты спросил, можно ли оставить? Тебе что-нибудь сказали? Ты знаешь Блажа? Нет? Тебе не рассказывали, как я с ним поссорилась? Знаешь, такой легкомысленный старикашка, за свою задницу дрожит, а ко мне тащит все: передай это, передай то, да поскорее, слышишь. Послал меня как-то до того далеко, ну я положила в коляску ребенка и спрятала все что надо под него — бумагу, револьверы, клише и бог весть еще что. Шла и думала, вот-вот умру. Еще и полгорода не прошла — ну, думаю, все. Ноги подгибаются, вся обливаюсь потом, а сама оглядываюсь так, что на меня поневоле можно обратить внимание, а тут еще Грегец стал орать, как будто его режут. Ну нет, говорю я себе, больше так не будет. Одна буду ходить, а с ребенком — ни за что. Это мне не по силам. И по правде сказать, будь дома Грега, он бы меня не пустил с ребенком. Не могла я — и все тут. И когда он ко мне пришел опять с тем же, я его выставила за дверь. Потом всю ночь не сомкнула глаз. Нет, этого от меня требовать нельзя. Как хотят, но на это я не согласна. Да еще иметь дело с ним, с этим… Сам-то небось осторожничает. Он потом меня оговаривал где только мог, я-то знаю, ну и пусть… пусть только еще сунется с чем-нибудь подобным. Ну, если бы Грега был дома…

Она повернулась ко мне спиной, переставляя кастрюли на плите. Я взглянул на ребенка в люльке — он причмокивал соской и тянулся глазами к матери. Маленький, с ямочкой на подбородке, со светлым чубом на лобике. Мойца села, сложив руки на коленях.

— Ну, что скажешь? А как бы ты поступил? Здорово на меня обидятся?

Я смотрел на нее, понимая, что именно этот вопрос все время стоял в ее глазах. Что же ей ответить? Я видел, она боится и мужа — не уверена, что он одобрит ее поступок.

— Конечно, Грега бы этого не допустил, — сказал я. — Нигде не сказано, что не может быть какого-нибудь другого, лучшего способа.

— Веришь, я едва добралась до места. Все боялась, что потеряю сознание и тогда люди будут заглядывать в коляску. Вообще-то я не трусиха, правда нет, но с ребенком — господи, даже вспомнить страшно!

И тут мальчик попал себе молотком по ногтю и из пальца брызнула кровь. Он заплакал и подбежал к матери. Она взяла его на колени и, убрав волосы со лба, прижала к груди:

— Ну-ну, маленький, не плачь!

Закипел кофе. Она посадила мальчика ко мне на колени и, подойдя к плите, сняла крышку с кастрюльки. Мальчик успокоился, начал разглядывать пальцы и позвал мать:

— Мама, а у дяди тозе кловь!

— А, в самом деле, — смутился я. — Дай-ка мне умыться.

Она принесла таз и, пока я мыл руки, скорбно смотрела на меня. Она поняла, что это не моя кровь. Потом села и, снова взяв мальчика на руки, сказала:

— Дядя ушибся и, видишь, совсем не плакал. Мальчики не плачут из-за чепухи. Даже если сильно ударишься, плакать нельзя. Плачут только девочки.

Она покачала ребенка на коленях, вытерла ему нос, и мальчик мужественно вернулся к молотку и гвоздям.

Она поставила на столик передо мной кофе и хлеб с повидлом.

— На что ты живешь? — спросил я ее.

— Воздухом живу, — отвечала она с улыбкой. — Надо бы пойти работать, но куда девать детей? Старший у свекрови в Мостах. Она мне помогает, чем может. А я то где постираю, то зачиню, то продам. Хочется и Греге что-нибудь передать, а нечего. Я знаю, он там голодает. Иногда присылает что-нибудь его сестра, она замужем в Доленьской.