Поминки - Зупанчич Бено

От Штейнера я пошел к Мефистофелю узнать, что нового и за что мне приниматься. Мефистофель жил теперь на Римской у какого-то отставного жандарма, без конца ковырявшего свои желтые зубы. Этот костлявый старикашка отличался практическим складом ума и нелюбовью к долгим размышлениям. У Мефистофеля я застал Тихохода, они играли в шахматы. Я подсел к ним и стал их разглядывать, точно намереваясь заново с ними познакомиться: с Мефистофелем, всегда погруженным в свои мысли, и с Тихоходом, вечно заспанным, добрым, на вид легкомысленным, что часто давало повод судить о нем неправильно. Тут же сидел и старик жандарм. Фамилия его была Подкозлочек — меня это ужасно смешило, — он ковырял в зубах, курил сигару и, прикрыв глаза, рассказывал жандармские истории.

— Да, да, — говорил он, — свинство, а не служба, доложу я вам, ребята. Требовать честности на такой службе — нет, это я вам скажу, слишком много вы хотите от бедного человека. Говорю я вам, у каждого в жилах течет та же кровь, все немного честные и немного нечестные, и каждого легко посадить за мошенничество, если не за крупное, то за мелкое. Только вот одному повезет и его выпускают, а других сажают независимо от того, нарушали они закон или нет.

Мефистофель не слушал его — он знал наизусть все его истории и жандармскую философию, Тихоход же скалил зубы и перебивал его неожиданными вопросами. Очевидно, он видел его впервые. И тем не менее он спросил:

— А что, правду говорят, будто вы отбили жену у своего начальника?

Старик захихикал и прикрыл глаза, точно желая сказать: ну не хитрец ли я? Потом шлепнул себя по коленкам.

— Да, было что-то в этом роде, баба была что надо. Вернее сказать, соблазнила меня она, а не я ее. Всегда у человека есть своя мораль, какое-то, что ли, уважение к вышестоящему лицу, и искушение должно быть поистине дьявольским, чтобы он ему поддался.

Мефистофель бросил на него недовольный взгляд и сказал, не поднимая головы от шахматной доски:

— Хватит, старик. Тебе пора. Нам надо поболтать о своих мужских делах. А ребята при тебе стесняются.

Старик засмеялся — с таким звуком течет вода по старой водосточной трубе — и убрался. Мефистофель посмотрел на часы.

— Можешь у меня переночевать. Будет облава — смотаемся через двор. Утром ко мне зайдет Тигр, надо поговорить…

Он встал, выглянул за дверь, повернул ключ и улегся на кровать, покрытую ветхим зеленым одеялом. Тихоход принялся напевать «Наточим косы». Мне вдруг показалось, что комната стала теплой и уютной. Мы разговорились. Я больше слушал, чем говорил, и меня не покидала мысль, что я стал совсем другим. Мы почти не упоминали о войне, о заданиях, о политике. Мефистофель рассказывал о жене, о ребенке, о том, как они жили до войны (они поженились за год до нее) и как они — парень и девушка — ходили по воскресеньям к св. Йошту, на Шмарную гору, на Строжич, на Триглав, на Голицу, на Камницкий перевал.

Лампа мягко освещала наши лица, и старый Подкозлочек преданно взирал на нас с висевшей на стене фотографии строгими серыми глазами из-под низко надвинутой жандармской фуражки. У Тихохода была заспанная физиономия. Лишь иногда по ней, как луч утреннего солнца по реке, пробегал какой-то свет. Кудлатые волосы падали ему на лоб, иногда он откидывал их назад, но они опять лезли в глаза. Выразительное лицо Мефистофеля было в полутени, только его черные глаза сверкали темным блеском, и этот блеск привлек мое внимание. И я сказал про себя: для него, как и для меня, что-то уже миновало, но каждый новый день рисуется ему ярче прошедшего. В этом замкнутом, немногословном человеке жила огромная способность любить. Потом заговорил Тихоход — о том, как он познакомился со Звездой и как она ему наврала — теперь-то он точно знал, что никакого Милана не существует, что у нее вообще нет парня и все это она придумала, чтобы он к ней не приставал. Он почесывал за ухом и похохатывал, мы с Мефистофелем тоже смеялись. Это походило на правду — все, что он рассказывал, все, что думал предпринять и что помогало ему собраться с духом.

Тихоход стал прощаться, и я пошел с ним. Я подумал, что Мария будет волноваться, если я не приду, а мне этого не хотелось. Мы договорились встретиться утром пораньше, как только придет Тигр. По дороге Тихоход говорил мне:

— Я знаю, в чем дело. У нас заберут револьверы. Им нужны десять штук. Пять у них уже есть, три у нас — это восемь, и еще пару надо достать к послезавтрашнему дню. К тому же нам придется добыть кое-что для себя. Дьявол, я сдаю, наверно, уже третий. А ты?

— Ну, — сказал я без всякой досады, — у меня это будет пятый, не считая того, что я взял в школе.

Дома было тихо. Я бесшумно отпер дверь и хотел проскользнуть в комнату для прислуги, что рядом с кухней, — я туда переселился из-за окна, выходившего в соседний сад, — но заметил под кухонной дверью тонкую ниточку света. Я вошел и увидел Марию.

— А, это ты, — спокойно сказала она. — Разве уже так поздно? Я, кажется, задремала.

Врет, подумал я, и как невозмутимо врет. Я сел с другой стороны стола, достал из кармана сборник Бора «Одолеем бурю», который мне дал Мефистофель.

— Послушай-ка. Такого ты еще не слышала.

Мы сидели за кухонным столом, накрытым клетчатой клеенкой, каждый со своей стороны. Я читал, а Мария слушала с широко раскрытыми глазами. Она совсем не казалась сонной.

Все грабь, все рушь, терзай огнем,

лес виселиц

ставь и режь!

Сквозь века, наша кровь, пылай и кричи:

— Голову поднял мятеж!

Когда вихрь в лесу завывает

                                            в ночи,

крепость корня чуют сильные деревья.

И вот

        в час, когда вы из почвы

рвете нас, палачи,

вглубь, до пепла, наш корень растет.

Те, кого вы вчера унижали, слепили,

вам в спину, в лицо стреляют сейчас.

Вам хвала —

ненавидеть вы нас научили,

услышать души и крови приказ!^[37]

Я читал целый час. И когда закончил, мы долго молчали. Мария сидела, не опуская глаз, и по их выражению я понял, что ее мысли постепенно перешли к чему-то совсем иному. К чему же? — подумал я вскользь, а она сказала, заметив мой испытующий взгляд:

— Надо завтра показать отцу.

— Да, — сказал я. — Он спит?

— Спит, — отвечала она, — но сквозь сон он слышит каждый шаг на улице, каждое движение в доме, каждую птицу в саду.

Я посмотрел на часы и встал.

— Он боится?

— Нет. — Она задумчиво покачала головой. — Я не знаю, как это назвать. Это не страх. Это что-то другое, я не знаю что.

— Уже поздно.

— Поздно, — пробормотала она, не двигаясь с места. Я обошел стол и провел пальцами обеих рук по ее волосам.

— А ты тоже слышишь каждый шаг на улице?

Она не ответила. Опустила голову на стол и спрятала лицо в ладони. Положив стихи в карман, я наклонился, Прошептал ей «спокойной ночи» и открыл дверь. Она подняла голову и усмехнулась мне как будто издалека, через пелену чего-то неведомого, все еще отсутствующая и неподвижная.

В своей комнатке я зажег лампу на ночном столике и встал у окна, думая о том, куда бы спрятать стихи. Затем запер их в ящик ночного столика. Сел на неразобранную постель и задумался. Лампа рассеивала по коврику и по полу желтоватый пятнистый круг света, а за ним лежала темнота. И из нее снова выходили люди, знакомые и незнакомые, живые и мертвые. Они были как воспоминание, как предупреждение, как призыв и как упрек.