Поминки - Зупанчич Бено

Мне стало словно бы чуть легче. Я поднялся, прислонился к дереву и обнял его, как человека. Витторио Марти дошел с ними до калитки, запер ее и с револьвером в руке вернулся в дом. Зажглись фары грузовика. На мостовую лились белые снопы света. Слышно было, как в доме бушевал Марти — он гасил свет, запирал двери. Я кусал губы, вспоминая строгий взгляд Тигра сквозь стекла очков. Не разжимая рук, я опустился на землю и прижался к стволу дерева.

Так, сказал я про себя, мир Кайфежей повержен. Дом — пустой, темный, немой — был как укоряющее видение. Не помню, о чем я думал. Я вытирал слезы, они текли у меня по щекам, меня не оставляла мысль о завтрашнем дне. Как я вообще покажусь на глаза людям? И тут я услышал, как кто-то тихо зовет: «Нико! Нико!» Я притаился, прислушался. Анна и Мария. Они ходили вдоль забора и негромко кричали в темноту. Я подождал, пока они вернулись в дом. Чувствовал я себя опустошенным. Может быть, это был просто голод. Я прополз в сад Тртника и забрался в плетеное кресло. Я не думал ни о Марии, ни об Анне, ни о том, что они, вероятно, за меня беспокоятся. Мне не хотелось видеть дома на противоположной стороне улицы, глаза жгло от слез, я крепко зажмурился, стараясь заснуть. Не помню, когда ко мне пришел сон. Наверно, уже под утро, потому что где-то поблизости заплакал ребенок.

Комната была длинная, пустая, странная, неправдоподобная. На краю стола в фуражке, со стаканом вина в руке сидел Йосип, поглаживая свои желтые усы. Справа от него сидел Алеш, слева — Пепи. Далее по обеим сторонам сидели Тигр, Кассиопея, Мария, Тртник, Мефистофель, Звезда, Леопард, Люлек, Тихоход, Сверчок, Демосфен, знакомые, которых я не знал по именам, и еще какие-то совсем незнакомые мне люди. Нас было много, и все мы сидели как в школе, положив руки на стол перед собой. В темной комнате не было ни лампы, ни окна, только где-то в другом ее конце, далеко от нас была настежь открыта большая дверь. За ней зияла темной бездной неосвещенная полоса, потом шло обширное, залитое ярким белым светом пространство, похожее на площадку для танцев. Кругом царила тьма, но это не были ни сумерки, ни ночь. На границе между светом и тенью стоял странный фонарный столб — горбатый ствол каштана на двух подпорках, и провода от него шли не в стороны, а вверх и вниз.

Я смотрел на Йосипа, и он что-то говорил, поглаживая усы. Я не слышал его, но помню, что он выбирал слова без буквы «р» и что я его с трудом понимал. Сверчок задумчиво смотрел перед собой, и волосы у него были более кудрявые, чем обычно. Йосип говорил не спеша, с большими паузами после каждого слова. Казалось, он мучительно отрывает их от себя, и лицо его выражало страдание. Мне то чудилось, что идет дождь, то — что светит солнце, хотя я ничего не видел и не слышал, так как смотрел прямо на Йосипа. Слабый отсвет падал на его глаза, и они были совсем фиолетовые. Кассиопея держала руку на головке одного из своих детей — лохматые головенки всех четверых виднелись над столом. Еще через некоторое время я заметил, что недалеко от нее сидит Грега — кровоточащий рубец тянулся через все его лицо. Как будто кто-то хотел разрубить его пополам. Но ему, наверно, не было больно. Он, не отрываясь, смотрел на жену. Рядом с ним сидел Тигр, он протирал очки носовым платком. Снаружи, у дверей, не было видно ни души. Все так же ослепительно сияла лампа. Очевидно, происходило что-то решающее. Я всматривался в лица, пытаясь понять что.

Йосип говорил. Медленно, размеренно, монотонно, не спеша. Я тоже никуда не спешил, меня только мучило любопытство, но без тревоги, без нетерпения, как будто во мне что-то навсегда остановилось. Я пытался сосредоточиться и прислушаться к словам Йосипа. Я понял, он говорит что-то похожее на то, о чем говорил с отцом в тот вечер, когда они пели «Мы в Канне Галилейской…» Он говорил о себе, о других, о своих детях, о смерти, о поминках не по тем, кого больше нет в живых, а по тем, кто еще жив, но кого скоро уже не будет. Я пытался разобрать слова, но мог только догадываться об их содержании. Это были смутные слова прощания. Никто ни разу не вздохнул и не кашлянул, не скрипнул стулом. Хриплый голос Йосипа растворялся в полной тишине.

Мне все казалось, вот-вот он махнет рукой, ухмыльнется и вспомнит о стакане. Он говорил бесконечно, и слова его падали на меня непрерывно, как капли дождя в летнюю грозу, одна за другой, когда уже не знаешь, тепло тебе или холодно. Я взглянул на Марию, сидевшую напротив. Я никак не мог поймать ее взгляд. Рядом с ней сидел Тртник в очках, с потерянным видом он смотрел прямо перед собой. Йосип будто собирался в дальнюю дорогу и звал нас всех пойти за ним. Слова его звучали сухо, веско, спокойно, в них слышалось что-то обнадеживающее. Словно дедушка рассказывал внукам страшную сказку, в которой сам открывал что-то осмысленное, необходимое, величественное.

Неподвижность лиц ужасала меня. Казалось, все мы стыдимся друг друга, хотя стыдиться не стоит. Я чувствовал, как у меня к горлу подкатил комок. Подумал, сказать что-нибудь, засмеяться или крикнуть, но не мог выдавить из себя ни слова. Глаза Йосипа точно говорили нам, что нельзя тратить даром драгоценное время. Надо дослушать до конца и тихо разойтись. И в самом деле, через некоторое время он кончил говорить, встал, поднял стакан и осушил его разом.

Все молчали. Никто не трогался с места. Йосип опустил руки на плечи сыновей, затем сдвинул на затылок фуражку с металлической цифрой 77 и пошел к дверям. Все, как по команде, повернулись в его сторону. Он шел, грузный, старый, неспешным, но твердым шагом отставного солдата. Невыносимо долго он шел до двери. Обернулся к нам, улыбнулся, точно подбадривая, и поднял руки в знак приветствия. Затем надвинул на глаза фуражку, точно защищая их от ослепительного света, и перешагнул порог. И вмиг его поглотил мрак. Мы ждали, когда он выйдет на свет, но напрасно. Мы отвернулись от двери и посмотрели друг на друга. Не знаю, что было в наших глазах, — удивления, вероятно, не было.

Затем поднялся Пепи. Он шагал быстрее своего отца, казалось, он тревожился и спешил за ним. Не оглядываясь, он перешагнул порог и исчез. Вслед за ним встал Сверчок. Держа руки, как обычно, в карманах брюк, худенький и невысокий, он пошел к выходу. У двери он обернулся — кто знает, кого искали его черные глаза, — и канул в темноту, как в бездну. И что-то мне подсказало, не надо ждать, покажется ли он в ослепительном белом свете.

Демосфен прошел мимо нас, высокий, слегка ссутулившийся, с копной кудрявых каштановых волос, прошел стремительно, вызывающе. У самой двери он остановился, втянул голову в плечи и сгорбился. Наши взгляды, направленные на его странно согнутую спину, не в силах были ему помочь. Он постоял немного в нерешительности и, не взглянув на нас, перешагнул через порог. Я напряженно ждал, пока он покажется в белом круге света. И действительно, он показался — он полз, как ящерица, прижимая голову к земле, точно пригвожденный и ослепленный ярким лучом. Кто-то громко вздохнул. Мы обернулись. Мимо нас прошел Грега со своим страшным рубцом. Он отчаянно бросился в темноту, и уже через миг мы увидели, как он большими прыжками бежит через освещенную площадку. Вслед за ним пошел Люлек. У самой двери ему стало страшно, и он вытянул перед собой руки, как ребенок, обороняющийся от кошмаров. Он бесследно пропал в темноте. Леопард пошел медленно, задумчиво, будто заранее точно знал, что ему делать. Он прошел мимо нас бесшумно, с элегантностью воскресного визитера, и перешагнул порог. Затем мы увидели, как он так же спокойно переходит освещенную площадку.

Я следил за ними глазами, не поворачивая головы. У меня уже как будто не осталось ни одной мысли. Я пытался осмыслить виденное, но не мог. И только где-то брезжила мысль о жестоком законе, получившем власть над нашими жизнями с тех пор, как мы вошли в эту комнату без четвертой стены. Люди вставали и уходили один за другим, каждый по-своему, со злостью и со страхом, смело или колеблясь, у кого как получалось, и большинство из них мы больше уже не видели. Стремительно встал Алеш и прошел мимо нас в дождевике, в шляпе, надвинутой на глаза, будто отправился на одну из своих ночных прогулок. Потом встала Кассиопея — она шла неуверенно. В дверях остановилась, оглянулась на детей — они, все четверо, смотрели на нее большими глазами. Подняла руки, точно собираясь закричать, но затем повернулась и решительно ступила в черную пропасть. Я отвел взгляд. Я не хотел ждать, увижу ли я ее в свете слепящего фонаря. Дети, застыв на местах, не отрываясь, смотрели на дверь. В это время Тигр кончил протирать свои очки. Проходя мимо нас, он заглядывал нам в лица, словно ища на что-то ответ. У двери он оперся о косяк, точно стоял в засаде, пытаясь узнать, что его ожидает. Затем оторвался от косяка и, как вор, скользнул в темноту. Вскоре мы увидели, как он, не оглядываясь, идет по светлой площадке. За ним, как по команде, поднялся Мефистофель, словно солдат — прямой, невозмутимый, решительный. Он бесследно утонул в темноте. Тихоход прошел, как человек, с детства привыкший к верховой езде, раскачиваясь на своих чуть кривых ногах. Можно было подумать, что он выходит из конюшни, где только что привязал своего коня. Едва он сошел с порога, как мы увидели его снова в снопе белого света. В его фигуре и походке было, как всегда, что-то отчаянно смешное. Звезда удивленно посмотрела на него и встала прежде, чем он переступил порог. Она торопливо прошла мимо нас мелкими девичьими шажками, встряхивая длинными черными волосами. Прямо с порога она впорхнула в темноту, как в комнату со скользким полом. Больше ее не было видно. Поднялся Тртник, он снял очки и убрал их в нагрудный карман пиджака. Он шел по комнате как слепой. Добрел до выхода и почти упал в темноту. Я закрыл глаза, но это не помогало. Я видел сквозь веки и знал, что этого видения не избежать ни глазам, ни сердцу.