Кейт Максвелл
Тише
Посвящается моим родителям
Мир во сто крат безумнее, чем кажется, Он так неисправимо многогранен. Я чищу Мандарин, делю на дольки, выплевываю косточки И чувствую, как опьяняюще разнообразна жизнь.
Луис Макнис, «Снег»
Kate Maxwell
HUSH
© Kate Maxwell 2022
This edition is published by arrangement with Johnson & Alcock Ltd. and The Van Lear Agency
© Савина Е., перевод на русский язык, 2025
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025
Один
Он совершенно на меня не похож. Вот что самое поразительное! Я ожидала увидеть хоть какие-то знакомые черты: дряблые мочки ушей, почти отсутствующую верхнюю губу. Хоть что-нибудь, что говорило бы: «Я – наполовину ты». Но когда акушерка передает мне маленький теплый комок, я смотрю в глядящие на меня с явным укором чернильные глаза и совсем его не узнаю.
Нас везут в послеродовую палату на шесть мест, разделенных тканевыми ширмами, и оставляют там. Сил нет, но заснуть не получается; я лежу и разглядываю крошечного незнакомца через прозрачные стенки пластиковой кроватки для новорожденных. Три часа ночи. За окнами с запотевшими стеклами шуршат колеса лондонских автомобилей. Начинает накрапывать дождь; его шелест напоминает вежливые аплодисменты.
Первой приходит мама. Она вваливается в палату с распростертыми объятиями и мокрым от слез лицом.
– Ты уже придумала имя? – спрашивает она, с умилением наблюдая, как малыш сопит, потягивается, открывает темные глаза и заходится в крике.
Я мотаю головой, и она берет его на руки и начинает покачиваться, переступая с ноги на ногу, – совсем как я вчера, когда он еще был внутри меня. Я разворачиваю мягкий полосатый джемпер, который она ему связала, и толстовку с огромной надписью «МАМА» от моей средней сестры Ребекки.
Мама фотографирует нас на мой телефон и вскоре уходит; я публикую самый удачный кадр в соцсетях. Вот она я – в выцветшей футболке, легинсах для беременных и с вымученной улыбкой; а вот и он – завернутый в пеленку младенец со сморщенным от плача личиком. Осталось придумать подпись. Может, веселенькое «Встречайте!» с указанием его веса и роста? Или: «Люблю бесконечно!» с длинным шлейфом из сердечек, как в посте девушки с курсов подготовки к родам, опередившей меня на неделю? В итоге я выбираю одно слово, хотя оно и похоже на необоснованное заявление, хотя от него веет безнадежным оптимизмом. «Мы».
Даже если акушерок и разбирает любопытство, вида они не показывают. Впрочем, меня это не задевает. На их месте я уже давно рисовала бы на запотевших окнах генеалогические древа, перебирая в голове варианты семейных драм. Он бросил ее, как только на тесте проступили две полоски? Она переспала с первым встречным, чтобы забеременеть? Он умер от сердечного приступа или погиб в автокатастрофе?
А может, для них вполне привычно, когда одинокая женщина под сорок с полагающимися по сценарию криками производит на свет ребенка в бассейне родильного отделения. Времена изменились, верно? Подростки теперь не беременеют – невозможно залететь через Snapchat. Теперь им на смену пришли спохватившиеся карьеристки с кризисом среднего возраста, которые поступают в родильное отделение в одиночестве, а уходят вдвоем.
Пять семейных пар, которые делят со мной палату, сразу все подмечают. Я ловлю на себе любопытные взгляды соседок, ковыляющих в туалет мимо моей кровати; слышу через тряпичные «стены», как они судачат обо мне, думая, что я сплю.
– Бедняжка, – со вздохом повторяет одна из них. – Совсем без поддержки. Я бы так не смогла!
Пускай болтают, я не против. Я живу в подвешенном состоянии между известным «до» и еще неведомым «после». Занятно послушать предположения о том, кто я и что меня ждет в дальнейшем, интересно заглянуть в их мир, который мог бы быть и моим, сложись обстоятельства по-другому.
И знаете что? У них тоже не все шоколадно. За умильным воркованием и мечтами о светлом будущем кроется гнетущее напряжение; оно расползается, словно пятно от красного вина. Девушка чуть за двадцать рыдает в телефон, после того как новоиспеченный отец уходит, мельком взглянув на кресло из кожзама, предназначенное для остающихся на ночь посетителей. Худосочная француженка убеждает мужа дать ребенку вычурное многосложное имя – попробуй выкрикнуть такое на детской площадке! В качестве компенсации мужу предлагается выбрать второе имя, хотя все знают, что оно нужно только для крестин и свадеб. И конца этим дебатам не видно.
Я, в свою очередь, вовсе лишаюсь собственного имени на целых тридцать шесть часов – время пребывания в послеродовом отделении.
– Как чувствует себя мамочка? – спрашивают медсестры, щупая мой пульс или подкладывая ребенка мне под руку (его ноги при этом болтаются где-то у меня под мышкой), чтобы ему было удобнее брать сосок. Такой метод кормления называется «захват мяча».
Я хочу ответить, что чувствую себя порванной в клочья, но это прозвучало бы слишком мелодраматично. Поэтому просто спрашиваю, когда остановится кровотечение. Услышав, что это произойдет примерно через три-четыре недели и что нужно немедленно сообщить им, если замечу сгусток крупнее пятидесятипенсовой монеты, я стараюсь придать лицу нейтральное выражение.
Моего ребенка, который пока не может лишиться имени за неимением оного, медсестры называют «Ребенок». Не «ваш ребенок» или «этот ребенок» – просто «Ребенок».
– Вы скоро будете узнавать Ребенка по крику, говорят они. – Но его мяукающее хныканье ничем не отличается от звуков, издаваемых другими младенцами в палате. Когда он не плачет, уставившись на меня оскорбленным взглядом, и не высасывает из моей груди, как сейчас, драгоценные капли молозива, то почти беззвучно лежит спеленатый в прозрачной коробке. Иногда я даже забываю о его присутствии.
На второй день, около часа дня, когда спешащие на обед офисные работники начинают выбивать чечетку на тротуарах, нас выписывают.
Я собираю вещи, укладываю ребенка в автолюльку, и, едва волоча ноги, ползу по коридору. Идти тяжело; все тело болит и ноет. Из палаты выглядывает медсестра:
– Вам помочь? Вас кто-нибудь встречает?
Я пытаюсь выпрямиться, чтобы не выглядеть совсем уж беспомощной. Эх, надо было соглашаться, когда Ребекка предлагала забрать нас из роддома!
– Спасибо, все в порядке, – отвечаю я, приподнимая автолюльку с ребенком: смотри, мол, он практически ничего не весит.
К моему удивлению, тревожная сигнализация на выходе не срабатывает, никто нас не останавливает, и мы спокойно выныриваем из двойных больничных дверей в октябрьский день. Я опускаю автолюльку на тротуар у бордюра. Ребенок тут же морщит крошечное личико, сжимает кулачки и открывает рот, но я не слышу его крика из-за шума улицы. Проходящая мимо женщина с коляской бросает на меня неодобрительный взгляд. А я стою в ожидании свободного такси, растерянно переводя глаза с ребенка на поток машин.
Два
Август в Ист-Виллидж. Низко висящая луна похожа на фонарь; повсюду вонь от уличного мусора и рвоты. Все на пляже – кроме нас с Нейтаном. Прошагав один квартал на запад и два на юг, я увидела его в очереди за лобстер-роллом [1] в новой забегаловке, где одна из стен была затянута рыболовной сетью, а на столах стояли баночки с приправой «Олд Бэй».
Тем летом подзабытые лобстер-роллы вдруг вернулись в моду, став главным гастрономическим трендом. Весной шеф-повара манхэттенских ресторанов сходили с ума от дикого лука – тоненьких, сорванных в близлежащих лесах и лугах стебельков, которые увядали к вечеру того же дня. Прошлой зимой буквально во всех заведениях города подавали брюссельскую капусту. Звездный час лобстера настал, как писали в прессе, благодаря невиданному росту популяции этих ракообразных в теплых прибрежных водах штата Мэн.
