Винляндия - Пинчон Томас Рагглз

Френези въехала ему в жизнь, как целая банда изгоев. Он себя чувствовал школьной училкой. Днем левачил на стройках, а по ночам играл с «Корвэрами», ни разу не близко от полосы прибоя, вечно в глубине суши, ибо эта прибитая солнцем сельская местность всегда их привечала, пивные наездники долин обнаруживали странное сродство с сёрферами и их музыкой. Помимо разделяемого интереса к пиву, у представителей обеих субкультур, на доске ли, за баранкой «409-го» [44], имелись общие страхи и восторги пассивного, взятого на борт седока, словно бы в автомобильном движке инкапсулировалось нечто столь же океаническое и могучее – техноволна, принадлежавшая далеким иным так же, как прибоем владело море, и доступ к ней покупался ездоками как есть, на условиях другой стороны. Сёрферы скакали верхом на океане Господнем, пивные наездники седлали импульс все годы милости автопрома. В их досуги смерть вмешивалась чаще, чем в сёрферские, и оттого они больше лезли на рожон, но «Корвэрам» поэтому доставалось сполна туалетных и парковочных травм, полицейских вторжений, внезапных полночных прощаний.

Группа играла по всем долинам, что в те поры оставались неведомы никому, кроме горстки провидцев недвижимости, по мелким перекресткам, где однажды расползутся дома, а показатели человеческих скорбей во всех категориях распухнут как под лупой. После работы, не в силах заснуть, «Корвэры» любили выезжать и играть в рулетку долинных автоманьяков в камышовых туманах. Эти белые явления, наполненные слепотой и внезапной смертью на трассе, перемещались, словно бы осознанно, непредсказуемо по ландшафту. В те времена спутниковых снимков было мало, поэтому людям оставались только виды с уровня земли. Никакой четко ограниченной формы – всё вдруг, опа на дороге, тварь из кина, до того проворная, что так не бывает, а вот есть. По замыслу полагалось въехать в бледную стену на скорости, значительно превышающей дозволенную, сделав ставку на то, что при белом проезде там не окажется других транспортных средств, загибов трассы, дорожных работ, лишь гладкий, ровный, чистый путь, тянущийся неопределенно долго, – разновидность сёрферской мечты, но для автоманьяков.

Зойд вырос в Сан-Хоакине, катался с «Бад-Воинами», потом с «Послами», выезжал на множество «разборок», как мог бы выразиться Дик Дейл [45], по препригородным цитрусовым рощам и перечным полям, проиграл высокий процент одноклассников, пустых прямоугольников в выпускных альбомах, пьяному вождению или неисправным механизмам и в итоге вернулся к тому же солнечному, часто мог поклясться, осажденному призраками, пейзажу, дабы жениться, в разгар некоего дня на гладком зеленом с золотом калифорнийском склоне с дубом лоскутами потемней, с автотрассой вдали, с собаками и детьми, что играли и бегали, с небом, для многих гостей – копошащимся узорами многоцветья, некоторые притом неописуемы.

– Френези Маргарет, Зойд Херберт, обещаете ли вы, в натуре, в бедах или под кайфом, всегда оставаться в оттяжном улете под названием «Любовь», – и прочая, тянулось, может, часами, а то и завершилось за полминуты, мало там у кого из собравшихся, если вообще было, хронометров, и никто вроде б не парился, это ж, в конце концов, Плавные Шестидесятые, времена неспешные, доцифровые, пока еще не нарезанные на куски, даже телевидением. Легко было бы вспоминать тот день кадром мягко рисующей оптики, такие появятся на «душещипательных» поздравительных открытках еще через несколько лет. Всё в природе, все живые существа на склоне в тот день, как бы странно ни звучало оно потом, когда Зойд пытался об этом рассказать, было нежным, покойным: весь зримый мир – сплошная овечья ферма, залитая солнцем. Война во Вьетнаме, убийство как инструмент американской политики, черные кварталы, сожженные дотла и насмерть, все это отнесло, должно быть, на какую-то другую планету.

Музыку обеспечивали «Корвэры», в наши дни определяющие себя как сёрфаделику, хотя ближайший прибой в данный момент – в Санта-Крусе, за сорок миль сельских дорог и убийственных горных перевалов, – и приходилось довольствоваться традиционной заносчивостью пивных наездников этой области, – но все равно в последующие годы, как ни старался Зойд вспомнить хоть что-нибудь в самом что ни на есть негативе, по правде сказать, не было тогда ни потасовок, ни блева, ни гонок на выживание, все ладили как по волшебству, то была одна из вершиннейших вечеринок в его жизни, публика обожала музыку, и длилась она всю ночь, а затем и следующую, аж все выходные напролет. Вскоре в полном прикиде, изображая злодейство, стали объявляться мотоциклисты и их мотоцыпы, за ними воз, забитый под завязку вернувшимися к природе кислотными торчками из верховьев долины, что выехали старомодно прокатиться на сене, и в итоге шериф, который немного погодя исполнил «Прогулку», танец его молодости, с тремя юными красотками в мини-юбках под визг и скрежет электрически аранжированной «Трубы» [46] и был настолько любезен, что не стал и близко подходить, куда там расследовать, к пуншу, однако принял банку «Бурги» [47], день-то теплый.

Всю дорогу Френези улыбалась, безмятежная. Зойду не удастся забыть ее уже печально известных синих глаз, сверкавших под большой легкой соломенной шляпой. Подбегали мелкие детишки, окликали ее по имени. Она сидела с Зойдом на скамье под фиговым деревом, банда ушла на перерыв, Френези ела рожок фруктового льда с радужным узором, чьи краски чудесным манером не протекали друг в друга, подавшись вперед, чтоб не капнуло на свадебное платье, еще материно, а до матери – бабушкино. Кошка черепаховой раскраски, все время возникавшая из ниоткуда, заходила прямиком под капавший рожок, подставлялась ударам ледяных капель лайма, апельсина или винограда, мяукала, словно бы в удивлении, ежилась в пыли, безумно вращала глазами, со всей дури удирала, а потом, немного погодя, прискакивала повторить номер.

– Ты не видел мою кузину Ренэй? Как считаешь, ей хорошо?

Ренэй только что рассталась со своим молодым человеком, но, не отвращенная депрессией, приехала сама из Л.-А., прикинув, что вечеринка, должно быть, ей будет в кассу. Зойд ее помнил, в реестре свояков – тетушек, дядюшек и кузенов: высокая цветистая девушка в мини-платье, несущем на себе изображение, от выреза до подола, лица Фрэнка Заппы, чем у Зойда почему-то ассоциировалась с горой Рашмор.

Он улыбнулся, прищурясь в ответ, как школьная училка, которая до сих пор не может поверить своей удаче. Поднялся ветерок и принялся шевелить листвой их дерева.

– Френези, как по-твоему, любовь может кого-нибудь спасти? Думаешь, да, правда же? – В то время он еще не соображал, до чего это глупый вопрос. Она глянула на него из-под самых полей шляпы. Он подумал: По крайней мере, постарайся это запомнить, постарайся держать в каком-нибудь надежном месте, вот одно ее лицо при этом свете, лады, глаза у нее такие спокойные, рот сейчас приоткроется…

Гад или нет, он долго по всему этому не лил слез. Годы всё катились, словно тот прибой, что он, бывало, седлал, высокий, спокойный, неукротимый, безветренный. Но все больше день, настоятельный день, выдвигал свои требования, предъявлял на Зойда свои права, пока тот не отказался расставаться лишь с одним крохотным горьким развлечением. Время от времени, когда луна, приливы и планетарный магнетизм гармонично согласовывались, он осмеливался выйти, прямиком сквозь третий глаз у себя во лбу, в необычайную транспортную систему, по которой мог скользить туда, где бы ни была она, и, неполностью незримый, ощущал довольно для того, чтоб ей досаждать, после чего допекал ее призраком, сколько был в силах, наслаждаясь каждой отжатой минутой. Порок, точняк, и признавался он в нем лишь горстке людей, включая, как, вероятно, могло оказаться неразумным, их дочь Прерию, не далее чем сегодня утром.

– А, – сидя за завтраком из «Кэпа Хрупа» и диетической «Пепси», – в смысле, сон видел…