– Ну, жили бы друг с дружкой в согласии, так всегда невестке оставить было бы можно, а ведь вы как кошка с собакой, – заметил дядя Наркис. – Одна на дыбы, другая задом бьет, одна – слово, другая – десять.
Явился Нил Селедкин, белокурый, очень бойкий молодой человек в серой пиджачной парочке и красном галстуке шарфом. Он прибежал в одном пиджаке, быстро сбросил калоши и заговорил:
– Здравствуйте, господа хозяева! С чем вас поздравлять-то? Уж и не знаю. Ну-с, с хорошей погодкой. Честной компании почтение… – прибавил он, поклонившись, и поочередно стал подавать всем руки.
Флегонт между тем выносил из другой комнаты и ставил на стол перед гостями сладкий пирог с вареньем, испеченный вдовой Еленой Парамоновной, тарелки с пряниками и орехами, варенье на блюдцах, нарезанную кусочками колбасу и ломотки ситного. Ему помогала Таня, одетая в шерстяное розовое платье и обутая в полусапожки с медными подковами на каблуках, которые неимоверно стучали по полу.
– Вот тебе фунт! И в самом деле, у него угощения-то хоть отбавляй! – сказал сын мелочного лавочника.
– Нельзя-с, Николай Автономыч. Нам нельзя без этого. Нас осудят, потому мы питерские… – самодовольно отвечал Флегонт, поправляя на себе голубой галстук. – Вот вина в умалении, на этом не взыщите, так как мы общество трезвости.
– Да ведь и мы теперь через год суббот его вкушаем, вино-то… Как женился, так и бросил, – проговорил Ковуркин. – Правильно я, Анфисушка? – обратился он к жене.
– Поди ты! Только одни разговоры! – махнула рукой лавочница.
Топотня по ступенькам, а затем звонкий говор и веселый женский смех раздались в сенях. Это пришли гурьбой девушки. С шумом распахнув дверь, они гурьбой вошли в избу и стали снимать с головы байковые платки и кацавейки, в которые были закутаны.
– А у избы вашей непротолченная ступа ребятишек. Сидят друг у дружки на закорках и лезут к окнам, – рассказывала одна из них.
– И пристают ко всем: вынеси им гостинцев, – прибавила другая девушка.
– Да это бы еще ничего, а они снегом кидаются.
Замелькали яркие платья, пестрые платки. Сарафана ни на ком не было. Все были одеты по городской моде. Компания явилась из пяти-шести девушек.
– Девушки, в махонькую комнату пожалуйте. Этот департамент у меня для девичьего сословия приготовлен, – приглашал Флегонт.
XIII
Как белки, защелкали девушки орехи. Разгрызая их, они было начали бросать скорлупу на пол, но Флегонт тотчас же подскочил к ним и сказал:
– Барышни, а я к вам с просьбой… У нас вечеринка по-питерски… Я хочу чистоту и порядок соблюдать, а потому прошу вас ореховую скорлупу на пол не бросать, а класть на тарелку. Вот вам и тарелочка… Пожалуйте… Пардон, что я так… уж извините, но хочется, чтоб все по-полированному было, – прибавил он. – Ведь и самим неприятно, если скорлупа под ногами трещит. Таня! Возьми-ка веник да подмети к сторонке, – обратился он к сестре.
Девушки опешили, но скорлупу стали класть на тарелку.
– Скажи на милость, какой грозный! – шептались они. – Совсем грозный.
– Питерская штучка! – проговорила одна из них.
– Мало ли мы видели питерских! У нас все парни питерские да московские, а таких нашлепок девушкам никто не делал. Словно мы махонькие… – отвечала другая.
– Это все для павы… Паву ждет размазовскую… – прибавила третья.
– Уж и пава! – фыркнула четвертая девушка. – Нешто старухи бывают павами! У ней четырех зубов, говорят, нет и коса привязная.
Подскочил Нил Селедкин, слышавший последние слова.
– Вы это про кого, кралечки?
– Да про размазовскую дочку. Старуха ведь… Ей все сорок. А люди говорят: сорок лет – бабий век.
– Пустяки… По-нашему, по-московски, про нее можно сказать: дама в соку.
Флегонт принес пачку старых номеров иллюстрированных раскрашенных журналов.
– Вот и еще вам забава, барышни. Полюбуйтесь на картинки, – сказал он. – Для зубов орешки и пряники, а это для глазной видимости.
– Из Питера привез? – спросил Селедкин.
– Да, из ресторана. Ведь и у вас, я думаю, получаются в Москве в трактире.
– Обязательно. У нас их уйма. У нас купец без картинок и чай пить не может. Неделю номер на палке мотается, так его истреплют, что твое знамя старинное.
– Вот-вот. У нас их буфетчик потом собирает. Ну, я и выпросил у буфетчика какие почище. Вот тут есть и деревенское. Не желаете ли полюбопытствовать, как барин-охотник деревенскую девушку в лесу обнимает? Вот-с… – указал Флегонт, порывшись в журналах.
Девушки стали рассматривать.
– Вишь, старый пес! Старик, а туда же… – проговорила одна из них про нарисованного охотника.
Пришли староста Герасим Савельев со старостихой. С головы старосты так и текла помада, до того жирно были смазаны ею его волосы. Старостиха была в ковровом платке на плечах, застегнутом у самого горла золотой брошкой, в черных ажурных полуперчатках и в купеческой шелковой повязке на голове. Поздоровавшись со всеми, они сели за стол на лавку. Староста был тоже из питерских, жил когда-то там приказчиком во фруктовой лавке, и, когда ему предложили стоявшее на столе угощение, он тотчас же взял яблоко, закусил его и спросил Флегонта:
– А почем ноне в Питере ананасы?
– Доподлинно не могу сказать, хотя у нас в ресторане они имеются, хозяин покупает. У нас их для крюшонов требуют. Шампанское наливается в кувшин и туда ананас ломтиками… – пояснил Флегонт.
– Знаю, знаю… Лед еще туда… Апельсины. Напиток дорогой. У нас здесь на этот крюшон-то корову купить можно.
– Когда господа раскутятся и жженку варить начнут, то еще и дороже стоит. Ведь иные на киршвассер, а шампанским тушат… А киршвассер-то почем! Пятьдесят–шестьдесят рублей жженка-то маленькая обходится.
– Николай Автономыч, что это за жженка такая? – спросила лавочница мужа.
– Жженка? – переспросил лавочник и тотчас же ответил: – А мне почем же знать! Я в Питере не живал.
Флегонт тотчас же стал рассказывать, что такое жженка, сообщал цену вина, из которого она делается, как пылает синим огнем сахар, политый вином. Старостиха и лавочница ахали и дивились.
– Затем, когда все это раскалится, наливают в стаканчики и пьют, – закончил Флегонт.
– Как? С огнем? Да ведь этим всю утробу сожжешь! – воскликнула лавочница.
– У господ утробы луженые, – сказал староста.
– Нет, нет, оставьте, Герасим Савельич, – остановил его Флегонт. – Огонь прежде погасят, а потом уж и пьют. Пойло ужасное все-таки. Живо осатанеешь, – прибавил он.
– Ну, то-то… – проговорила старостиха. – А мы уж думали, что так с огнем и пьют.
– Крепко-то крепко, но ничего. Я пил… – похвастался староста. – У нас во фруктовой лавке офицерство варило, когда, бывало, раскутится.
– Ну, уж ты чего не пил! Я думаю, ты и керосин, и крепкую водку пил! – упрекнула его жена.
Староста приложил палец ко лбу и произнес:
– Но зато ум не пропил. Ум всегда у меня в голове. Я человек рассудительный.
Самовар давно уже вскипел. Мать Флегонта заваривала чай и разливала его в стаканы и чашки за отдельным столом, а вдовы Елены Парамоновны все еще не было. Флегонт уже начинал беспокоиться, что она не придет, и то и дело посматривал на часы.
«Не придет еще через полчаса – побегу за ней и буду ее упрашивать, чтобы пришла хоть на часочек. А то все знают, что обещалась быть, – и вдруг ее нет. Это ведь скандал!»
Он схватил поднос, ловко поставил на него налитые чаем стаканы и чашки и стал разносить гостям, а Елена Парамоновна не выходила у него из мыслей.
«А вдруг захворала? Вдруг голова болит? Все равно буду упрашивать, умолять буду, чтобы хоть на полчасика показалась в нашем доме», – рассуждал он.
– Господин, молодой хозяин! Нельзя ли девицам-то хоть пивка по стаканчику! – кричал Флегонту Селедкин. – А то прошу, чтобы песню запели, – и робеют.
– Сейчас, сейчас, голубчик. Всякому угощению свой термин. Сначала чай, а потом и пивной интерес.
