Николай Лейкин
На побывке
Роман из быта питерщиков в деревне
© «Центрполиграф», 2024
I
Деревенские сани, запряженные парой лохматых лошадей с бубенчиком под дугой, подкатили к запертой деревенской околице. У колодца с деревянным колесом-воротом возились двое мальчишек в шапках с отцовской головы и скатывались на салазках с намерзшего от проливаемой воды льда. Мужик-возница в заплатанном полушубке стал вылезать из саней, чтоб отворить околицу, но седок, молодой человек, с черными усиками, в драповом пальто с барашковым воротником и барашковой же шапке-скуфейке крикнул таращившим глаза мальчишкам:
– Эй вы, чертенята! Отворяйте же околицу! Чего бельмы-то пучите!
Мальчишки бросились отворять ворота, связанные из жердей ивовыми прутьями.
– Чьи вы, карапузики? – спрашивал их молодой человек.
– Мы-то? Мы Сидора Герасимова.
– Ну, вот вам три копейки на гостинцы. Скажите тятьке, что питерец Флегонт Подпругин кланяется.
Сани въехали в деревню. Деревня была небедная, избы по большей части исправные, с мезонинами. У некоторых изб были даже и ставни, выкрашенные в зеленый цвет с красными букетцами посредине. Тотчас за околицей слева высился даже двухэтажный дом с мелочной лавочкой внизу, на окне которой стояла сахарная голова в синей бумаге, лежали два фунта стеариновых свечей, висел кнут и виднелись два лимона, положенные в рюмки, а сзади всего этого виднелся красный картон с золотой надписью: «Папиросы „Купидон“».
– Не рыси, не рыси очень-то, дядя! А то вывалиться можно, – заметил мужику-вознице седок.
Он сидел в санях на парусинном чемодане, среди двух узлов, ящика, перевязанного веревкой, и большой подушки в розовой ситцевой наволочке. Стоявшая у ворот своей избы баба в синем зипуне ласково закивала ему головой, переходившая улицу с ведром воды девушка в нанковом сером шугае и платке улыбнулась и поклонилась. Он приподнимал скуфейку и тоже кланялся.
Когда сани очутились на средине деревни, седок проговорил:
– Подержи направо у ворот, где береза стоит. Вон где скворечница-то стоит.
– Да знаю я вашу подпругинскую избу, – сказал возница. – Чего ты!
– Подпругиных двое у нас: Никифор Иваныч – отец мой и дядя Наркис…
Лошади уж остановились у ворот. Седок вылезал из саней и схватился за узел. В окно избы кто-то стучал в стекло, и виднелась женская повязанная голова. За ворота вышел старик с непокрытой головой, в жилетке поверх рубахи, с бородой впроседь, в валенках.
– Приехал? Ну, здравствуй… А мы ждали тебя еще к Покрову. Мать-то уж плачет, – проговорил старик, обнял молодого человека и трижды его поцеловал.
– Да я и ладил к Покрову, батюшка, и писал вам, да хозяин не отпустил, – отвечал тот. – И так двое слуг из заведения были в деревне. А вот один вернулся – ну, я и поехал.
Возница, старик и молодой человек взяли из саней поклажу и потащили ее в избу.
На пороге избы пожилая женщина с темным морщинистым лицом и в съехавшем на затылок темном платке бросилась к молодому человеку на шею и заплакала, начав причитать:
– Голубчик ты мой белый, сыночек ты мой родимый… Вот, наконец, привел Господь…
– Тише, маменька… Здесь в ящичке посуда… – проговорил сын, и ему невольно пришлось выпустить из рук подушку и ящик.
– Входи в избу-то, входи… Что на пороге стали! – сказал им старик, вносивший чемодан.
Возница отряхал на рогоже валенки от снега и бормотал старику:
– А уж за сына поднеси… Без этого не уеду, Никифор Иваныч… Я сына тебе привез.
Старик промолчал и сказал сыну:
– Отписал бы основательно, когда приедешь, то я на своих бы выехал за тобой на станцию-то. Зря лошади стоят.
– Да ведь как тут отписать-то. Отписать – так надо правильно. А я тут совсем было уж собрался, а у нас в трактире обед купцы затеяли. Хозяин просит: «Останься послужить на обед-то»… Ну, вот еще день.
– Флегонт!.. Питерский… Как бишь тебя по отчеству-то? Без стаканчика не уйду, – приставал возница.
– Да брось, дядя… Дадут тебе, дадут… Неужто из-за стаканчика-то?..
– Светик мой! Да дай тебя обнять еще раз! – воскликнула мать и опять обхватила сына за шею.
В избе около стола стояла девочка-подросток в валенках и ситцевом платке, с косой, обернутой вокруг головы, и ковыряла у себя в носу.
– Здравствуй, Грушка… – проговорил молодой человек.
– Здравствуй, братец… – еле слышно промурлыкала она и поспешно чмокнула брата.
– А где же Таня?
– К корове, должно быть, пошла. Сейчас придет, – отвечала мать. – Да вот она.
В дверях стояла девушка постарше, лет семнадцати, хорошенькая, чернобровая, в ситцевом на заячьем меху шугае внакидку.
– Здравствуйте, братец… С приездом… – заговорила она и также наскоро чмокнула брата, как бы клюнула его или куснула.
– Смотрите, дуры, Флегонт-то какой у нас статный да красивый стал! – указывала мать дочерям. – Только из-под ручки и смотреть на него.
Дочери молчали. Грушка крутила кончик своей кофточки.
– Ставь, Татьяна, самовар. С дороги Флегонта чаем попоить надо, – сказал отец старшей дочери.
– Как чаем! – воскликнула мать. – Перво-наперво ему с дороги похлебать надо. У меня в печке щи есть… Трески можно. Отвык ты только, Флегуша, голубчик, я думаю, от деревенской-то еды в Питере, ну да все-таки отцовское, родное…
– Не извольте беспокоиться, маменька. Я часа два тому назад поел уж на станции, – отвечал сын. – Антрекот с картофелем мертдотель съел, а вот самоварчик, чтобы губы побаловать, – это в лучшем виде… За чаем я даже сам вас питерскими закусками угощать буду. Есть у меня даже бутылочка крапивинской рябиновки для папашеньки.
Возница все еще топтался у входа на рогоже.
– Земляка-то не забудьте, господа хозяева, – напоминал он о себе. – Дайте поздравить с приездом. Ведь всего только тридцать верст мы от вас… из Ватрушкина.
– Поднесем, поднесем… Дай только раздеться, – отвечал Флегонт и стал снимать с себя резиновые калоши, пальто.
Он очутился в пиджаке, надетом поверх вязаной фуфайки, и в брюках навыпуск.
– Маменька, да нет ли у вас в божнице про земляка-то стаканчика, так поднесите ему.
– Есть, есть… Как не быть… Всегда держим. У меня вот в руке ломота, так я вином натираю на ночь… – засуетилась мать и бросилась в передний угол.
Флегонт рассчитался с возницей за езду. Вознице поднесли стаканчик. Он выпил, сплюнул длинной слюной на рогожу и пробормотал:
– Пивка бы теперь важно…
– Ну, уж насчет пива не прогневайся. Нет такого у нас… – отвечал старик Никифор Иванов. – Уж не обессудь.
– Знаю, что нет, да ведь молодец-то, чай, послать может. Я съезжу…
– Ну, вот еще выдумал! Пьянственную компанию нам здесь заводить для тебя, что ли! – прибавил Флегонт. – Мы сами люди не пьющие. А тебе поднесли, и будет с тебя.
– Не по-питерски угощаешь – вот что, земляк. Я думал, на радостях всласть попотчуете. Ну, прощенья просим. Счастливо оставаться.
Возница поклонился и вышел из избы.
II
Татьяна ставила самовар у печки. Мать, невзирая на отказ сына от еды, все-таки взяла ухват и полезла в печь за корчагой со щами.
– Да не надо, маменька, мне щей. Не хочу я есть, – снова остановил ее сын. – Ведь вы уж отхлебали, а я сыт. Так малость вот закусим закусочками за чаем, а потом в свое время уж я с вами в охотку ужинать буду.
– Да ведь с холодка-то тепленького приятно, вот я из-за чего хотела, – сказала мать и неохотно поставила ухват в угол.
