На побывке. Роман из быта питерщиков в деревне - Лейкин Николай Александрович

Сын развязывал на чемодане веревку. Мать подошла к нему и заговорила:

– Да присядь ты, миленький… Присядь на лавочку… Дай на тебя матери-то полюбоваться.

– Хорошо, извольте, если вам так уж требуется, а я прежде всего хотел подарочками вам поклониться, – отвечал сын, отошел от чемодана и сел.

– Голубчик! Паренек мой красный! – вырвалось у матери, и она не могла удержаться, чтобы не подойти к нему и не поцеловать.

Сын озирал избу, смотрел на стены, на потолок и проговорил:

– А хорошо и приглядно у вас теперь в избе, батюшка… Ладно, что я вам в прошлом году манерчатых обоев прислал. Вот теперь горенка у вас на городской манер, с обоями, и потолок, как следует быть, подклеен.

– Приглядно-то приглядно, милый, да уж очень много тараканов за обои набралось, – отвечала мать, – а ошпаривать теперь нельзя… Обои попортишь.

– Персидским порошком можно, бурой. У нас в заведении на кухне повар все бурой… Катышки из теста с бурой накатает, положит в щелки, тараканы наедятся и все подохнут. Бура наверно есть в здешней лавочке. А сегодня я еще привез вам украшение для комнаты. Это уж сестренкам Груше и Танюшке в подарок. Зеркальце-с в русском вкусе. Вот-с…

Флегонт развязал узел и вынул оттуда завернутое в белье и платье зеркало вершков в двенадцать длины в лакированной рамке с резьбой, изображающей дерущихся петухов.

– Его можно повесить вот в этой горенке, что рядом, – продолжал Флегонт, – там, где вы спите с Танюшкой и Грушей. Танюшка и Груша пусть полотенце, ручничок хорошенький цветной бумагой в узор вышьют. Его сверху на зеркало повесить – и будет у нас зеркало на питерский манер. Теперь в Питере зеркала с полотенцами в моде. Сестрицы, получайте.

– Спасибо вам, братец, – проговорила сестра Татьяна, принимая зеркало. – А что до узорчатых полотенец, то и вышивать не надо… У нас отличные есть.

– Как же, как же… Они ведь рукодельницы, – поддакнула мать. – Сложа-то руки тоже сидеть не позволяю. Ну вот, дуры, у вас теперь большое зеркало. Можете всласть любоваться на себя, – обратилась она к дочерям и тут же прибавила: – Махонькие-то зеркальца у них есть, купили они себе у проезжего торговца на грибные деньги. Такие в жестяной оправе у них зеркальца… хорошенькие и ничего, лицо не кривят.

– А это-то, маменька, зеркало – первый сорт-с.

– Спасибо, спасибо… Нынче они умные… Каждая из них на полтора рубля сушеных грибов продала. Сами собрали, высушили и продали.

Сын раскрыл чемодан, вынул оттуда завернутый в желтую бумагу пакет и сказал:

– А это вам, маменька, на платье… Шерстяной материи темненькой купил. Носите и радуйтесь.

– Спасибо, спасибо, милый. Поди я тебя поцелую… – сказала мать, развернула пакет и воскликнула: – Батюшки, материя-то какая аховая!

– А это вам, батюшка, на жилетку. Вот тут и пуговицы особенные в бумажке… – подал сын такой же пакет отцу.

На отца подарок, однако, произвел совсем другое действие, чем на мать. Он развернул материю, посмотрел на нее и проговорил:

– Ну, отцу-то мог бы и на спинжак с жилеткой привести.

Сын сконфузился.

– Это точно-с… Это действительно, папашенька, кабы я в январе на подати вам пятнадцать рублев не послал. А так как я подати, то уж извините…

– «Извините»… Дочерям-то вон небось целое зеркало привез. А нешто оно столько стоит, что жилетка! Эх ты! Отца на сестер променял!

– Папашенька, извините! Если я насчет зеркала, то это ведь больше для украшения дома, а потому я так считаю, что тут для всей семьи.

– Очень нам нужно украшение дома! А у отца спинжак на локтях скоро прорвется.

– А я, батюшка, очень уж дом наш люблю, и хочется мне, чтоб он на питерский манер… Впрочем, позвольте вам еще платочком поклониться для утирания носа… Пожалуйте.

– Платок что! Такой платок и здесь у проезжего торговца за двугривенный купишь.

– Здесь, папашенька, нужно рассуждать так: мне не дорог твой подарок, дорога твоя любовь.

– Брось! Что ты меня учишь-то!

Отец отвернулся от сына. Сын продолжал рыться в вещах.

– А вот еще вещи для дому. Вот, батюшка, позвольте вам тоже в подарок обратить. Первое – лампа под стеклянным молочным абажуром, а второе – градусник за окно.

– Ну на кой шут мне твой градусник! – сказал отец.

– Мороз узнавать-с… Сколько мороза… Как в петербургских квартирах. Часы есть, так нужно, чтоб и градусник был. Очень уж я люблю, папашенька, чтоб квартирка на питерский манер… А лампа – первый сорт, – любовался на лампу Флегонт, поставив ее на стол.

– Сколько она керосину-то сожрет! – произнес отец.

– По праздникам можно зажигать, когда гости.

Флегонт опять полез в чемодан.

– Таня, Груша! Идите сюда! Вот это вам еще по ситчику на платье…

Он подал сестрам по пакету. Отец опять позавидовал.

– Видишь, видишь… Им зеркало и опять же по платью, – пробормотала он.

– Позвольте-с… Ведь еще не кончил я. Вот и вам ситчику на рубашку.

– Ну, спасибо.

Отец несколько просиял. Сын продолжал:

– А теперь вам, матушка, по хозяйству. Прежде всего, позвольте поклониться фунтиком чаю, фунтиком кофею и сахарком… Сахар у меня, маменька, в миткалевом мешочке… Этот сахар, маменька, не покупной… Этот сахар я после гостей в нашем заведении за три года насбирал. Гостям чай подаешь… что останется после гостей – в мешочек. Служу я в ресторане, заведение у нас чистое, к чаю подаем сахару много – вот и накопил. Фунтов двенадцать тут будет.

Флегонт встряхнул мешок. Отец улыбнулся.

– Вишь, гости какие! Это питерские, оттого. А я, когда в Москве в заведении служил, так у нас там насчет сахару слуга уж не пообедал бы, – сказал отец. – Как у гостя кусок сахару после чая останется – сейчас он его в карман и говорить: «Лошади».

– Это, папенька, купец из простых. А у нас купец полированный. Наш купец, что к нам в ресторан ходит, тоже, как и барин, остатки сахару с собой не возьмет, потому ему совестно. Ну-с, а затем вам, маменька… Колоду карт пожалуйте для гаданья… Карты чистые…

– Спасибо, Флегонт, спасибо.

– Не за что, маменька. А это уж всем вкупе для угощения. Во-первых, пяток лимонов пожалуйте. Затем копченого сижка на закуску… Икорки паюсной… Это для вас, батюшка, в особенности… Вот и бутылочка рябиновой… Сыр… Колбаса итальянская…

И Флегонт один за другим выложил на стол несколько свертков в бумаге.

Татьяна подала на стол самовар, и мать принялась заваривать чай.

III

– Маменька, тарелочки для закусок позвольте, – сказал Флегонт, развертывая свертки, полез в карман, вытащил оттуда штопор и ловким привычным движением трактирного слуги откупорил бутылку рябиновой. – Рюмки, Таня, давай рюмки! – крикнул он сестре и, обратясь к отцу, прибавил: – Батюшка, пожалуйте по рюмочке… А потом вот сижком и икоркой… По-купечески всегда так перед чаем следует.

Мать принесла три тарелки. Сын воскликнул:

– Эх, маменька! Да нешто можно под закуски глубокие тарелки! Надо мелкие. С глубоких только хлебают.

– Ну да уж какие есть. Постой, впрочем, я переменю.

– Оставьте, оставьте уж… В глубокие мы булки положим, баранки и пастилу. А под соленье уж мелких позвольте.

– Перебили тарелки-то. Мелких всего только две есть. Для икры-то блюдце подам.

– Ну вот… Клади на то, что есть. Не всяко лыко в строку, – проговорил отец.

– А нас, батюшка, в заведении к порядку приучали, потому что к чему идет. Маменька, батюшка… Пожалуйте по рюмочке…

Флегонт налил две рюмки, поданные сестрой. Отец умильно взглянул на рюмку и сказал:

– Выпить-то я выпью, а только надо за братом Наркисом послать. А то как бы не обиделся.

– Ах да… и в самом деле! Груша, спорхай-ка за дяденькой. Дескать: так и так, – обратился Флегонт к сестренке. – Кушайте, батюшка… А при дяденьке повторите. Маменька… Пожалуйте…

– Ну, что это… Помилуй… женщине-то зачем… Пей сам… – отнекивалась мать.

– Не употребляю, маменька, совсем не употребляю… – отвечал сын. – Разве пивка иногда малость…