Сошествие в Аид (ЛП) - Райли Хейзел

— Наверное, ведёт внутренний монолог о том, как ненавидит людей.

— Или думает, намазал ли он кончики волос достаточным количеством арганового масла.

В эти девяносто девять процентов входят и мои братцы — Гермес и Аполлон.

Я оборачиваюсь. Гермес тащит два чемоданищи до бёдер, жёлтые, набитые тряпьём под завязку. Чтобы закрыть их утром, понадобились он, Аполлон, Афина и стул из столовой.

Аполлон скромнее: чёрный чемодан и серый баул. Длинные волосы стянуты низким хвостом, но несколько прядей всё равно выскользнули и обрамляют его идеальное лицо.

Снова гляжу в окно и ловлю своё отражение. Чуть вздрагиваю. Годы как с этим живу, а всё равно бывают моменты, будто вижу себя впервые. Бывает, смотришь на братьев — и на их лица, такие ровные, безупречные — и накатывает зависть. Им не достался шрам, который режет весь левый бок — от виска до кончиков пальцев на ноге.

Я тяну ладонь к стеклу и подушечками пальцев скольжу по холодной поверхности, словно по коже. Этот шрам — напоминание, что доверять нельзя никому. Наказание Лабиринта за то, что я вообще доверился. Что положил крупицу веры в людей.

— Скоро собрание для первокурсников в актовом зале, — хлопает в ладоши Гермес. Начинает подпрыгивать по комнате, кудри взлетают.

Аполлон, прислонясь к стойке мини-кухни, безэмоционально наблюдает, отпивая воду.

— Пошли играть в мою игру: «Трахнул бы или дал себя трахнуть?» — продолжает Гермес.

Мы с Аполлоном одновременно закатываем глаза.

— Это твоя игра. На минуточку: мы с тобой в неё никогда не играли, — уточняю я.

Гермес замирает у двери, хмурит лоб и, кажется, задействует в раздумьях все нейроны, какие у него есть.

— Теперь, когда ты это сказал… — мрачнеет. — Почему мне никогда не подыгрывают? Как с той кофеваркой!

— Герм, — ровно одёргивает Аполлон, как терпеливый отец — непослушного сына. — Пить кофе прямо из кофеварки, как из фонтанчика, — не повод так делать. Нам неинтересно «попробовать, потому что это изменит жизнь», как ты говоришь. И твои игрушки нас не интересуют.

Гермес даже не спорит. У него свой способ видеть мир и жить. Никто не осуждает, но, когда он пытается затащить и нас в свои странности и злится, что мы не ведёмся, ему стоит напоминать почему.

Он просто пожимает плечами, будто ничего и не было:

— Так мы идём или как? — наседает. Аполлон ставит стакан и бросает на меня взгляд.

Телепатия между братьями — чудо. Я считываю: «Скажем «да», а в последний момент свернём и утащим его в сад».

Я отлипаю от окна, бросаю последний взгляд — и выхожу следом. Аполлон запирает дверь, потому что Гермес уже скачет по коридору — на радость зевакам.

Если я ненавижу студентов Йеля, то студенты Йеля ненавидят меня. Нас. Братьев Лайвли, организаторов Игр Богов. И если они ненавидят нас всех, то меня и Афину — больше других.

Знаю, потому что однажды Гермес устроил опрос в Google и разослал по всему кампусу: «Кого из Лайвли вы ненавидите сильнее всего?» Пять вариантов. Афина и я — в лидерах. Потом Аполлон, Афродита, и замыкал список Гермес. К нему на игры почти никто не приходит — боятся высоты, — но его общительность и меньшая ворчливость делают его любимчиком.

Больно било по самолюбию. Особенно потому, что я не заслужил стоять в одной строке с той стервой Афиной.

— Забегу в кофейню, — бросаю в последний момент. — Встретимся через пару минут у второго входа в актовый зал.

Гермес раскрывает рот, но я не даю ему времени. Резко беру влево, распихиваю кучку студентов, которые косо зыркают, и вваливаюсь в кафетерий. К счастью, не слишком людно. Протискиваюсь к стойке, шлёпаю купюру на металл и ловлю взгляд парня-баристы. Он узнаёт меня, берёт красное яблоко салфеткой и подаёт.

С той стороны вход перегорожен. Первокурсники с бейджами столпились у дверей — мозгов не хватает додуматься, что проходы должны быть свободными.

Я ухожу через второй выход — придётся сделать крюк до зала. Коридоры кишат парнями и девушками; на каждом шагу я чувствую косые взгляды. Они смотрят с ненавистью — потому что мы Лайвли, потому что у нас свои игры и потому что я всё равно учусь лучше их. Ненавидят и за то, что в Йель нас привела не семейная денежная гора, а мозги.

А ещё — другие взгляды. Те, из-за которых иногда хочется опустить голову и уставиться на носки ботинок. На мой шрам. По крайней мере — на видимую часть. Кто-то глядит с сочувствием: «какой красавец, жаль, шрам всё испортил». Кто-то — с ужасом. Кто-то делает вид, что не видит — думает, мне так легче. И наконец самые сообразительные: таращатся настырно, надеясь, будто от этого я почувствую себя «обычным».

Я поднимаю подбородок. Ловлю взгляд девушки, которая не сводит с меня глаз. Жалость. Сожаление. Такое красивое лицо… и этот шрам.

Если б знали, насколько он огромен. Интересно, что бы подумали.

Задумавшись, слишком поздно замечаю, что свернул не туда. Оказался в западном крыле, у лестницы к астрономическим аудиториям. На секунду представляю, как запираюсь в планетарии и выхожу только к ужину.

Откидываюсь на стену, откусываю ещё. Яблоко сочное и сладкое. Капля тянется по уголку губ — ловлю её кончиком языка.

И тут я её замечаю.

Медная копна, идущая к лестнице; она оглядывается по сторонам — похоже, заблудилась. Опускаю взгляд на грудь — бейдж первокурсника. Имя не прочитать. Она поворачивается ко мне спиной и начинает подниматься.

— Ты идёшь не туда, — говорю.

Девушка резко оборачивается, ладонь у сердца, глаза на пол-лица. Кажется, я её напугал.

— Прости, что?

Я играю яблоком, подбрасывая и ловя, как мячик. Прядь падает мне на глаза и помогает с почётной миссией — не рассматривать эту девчонку слишком внимательно.

— Ты идёшь не туда. Актовый зал в другой стороне.

Она спускается по ступенькам. Подходит слишком близко — и я, рефлекторно, напрягаюсь. Она это замечает, замирает в паре метров и делает шаг назад.

— Не мог бы ты показать, куда идти?

— Нет. — Последнее, чем я хочу сегодня заниматься, — быть проводником первокурсницы, которая не в состоянии найти самый большой зал Йеля.

Я поднимаю голову. Разрешаю себе только один взгляд. Один. Смотрю секунду — и всё. Но когда наши глаза встречаются, меня переклинивает. У неё один глаз голубой, другой карий. Гетерохромия. Я никогда не встречал человека с разными глазами. Они прекрасные. Настолько, что я не могу перестать на них смотреть — и чувствую себя идиотом. Незаметно делаю шаг к ней, чтобы разглядеть лучше. В этих глазах есть что-то, что…

— Что у тебя на лице? — спрашивает незнакомка.

Я теряюсь. Но виду не подаю. Прищуриваюсь, стараясь не залипать на её радужках. Лицо чистое. И вид у неё такой, будто она из тех, кто выносит мозг.

— Два глаза, нос и рот. Как у тебя, — отвечаю в итоге, хотя ясно, что она про шрам.

Молчит. Возможно, я был резковат. По-моему, даже слишком любезен.

Когда снова поднимаю на неё глаза, едва не давлюсь слюной. Она смотрит на шрам — без капли жалости. Ни ужаса, ни отвращения. Интерес. Который понемногу гаснет: она переводит взгляд на мои губы, затем поднимается к глазам и пробегает по всей фигуре — от макушки до ботинок. Вот так просто. Увидела шрам — и пошла дальше, как ни в чём не бывало.

Меня так ещё никто не разглядывал.

Вдруг делается жарко. Откусываю яблоко слишком жадно — сок ползёт по подбородку. Подцепляю каплю подушечкой пальца и слизываю.

Она всё видела. Всё ещё смотрит, хотя я уже вытерся.

Выправляет голубую блузку и сухо покашливает. Рюкзачок сползает с плеча, но она оставляет его висеть на локте, покачиваясь.

— Ну, тогда спасибо. Увидимся.

— Нет. Не думаю, — отрезаю.

Не хочу её видеть. Не хочу видеть эти невозможные глаза. Хочу, чтобы держалась подальше, как и остальные тут. Хочу, чтобы смотрела на мой шрам с жалостью. Хочу, чтобы раздражала. Хотя насчёт последнего, кажется, мне повезёт.

Она выглядит уязвлённой. Не важно. Я отталкиваюсь от стены и иду к ней, тщательно избегая зрительного контакта. Беру яблоко за хвостик двумя пальцами и поднимаю, раскачивая. Есть ещё что откусить, но аппетит пропал. Отпускаю — и, как и ожидал, она бросается ловить обеими руками.