Кровь и Воля. Путь попаданца (СИ) - Став Михаил

Я шагнул вперед, земля под ногами внезапно став неровной.

— Где ты была?

Она вздохнула, провела рукой по лицу.

— Искала тех, кто знает правду о твоем роде.

Старший из незнакомцев — высокий, с седыми висками и шрамом через левую бровь — снял капюшон.

— Мирослав Ольгович. — Его голос звучал, как скрип старого дерева. — Мы служили твоему отцу.

Сердце ёкнуло, замерло, затем забилось с удвоенной силой.

— Вы... из его дружины?

Мужчина покачал головой, и в этом движении было столько усталости, что стало ясно — они не просто пришли. Они добрались.

— Хуже. — Он оглянулся, словно ожидая, что из-за спины уже лезет тень. — Мы — те, кто выжил после той ночи.

Тишина повисла тяжелым покрывалом, давя на плечи.

Велена посмотрела мне в глаза, и я вдруг понял — она не просто вернулась.

Она привела войну.

— Пришло время узнать, — прошептала она, — кто на самом деле убил твоего отца.

Я застыл.

— Я... я думал, он покончил с собой…

Воспоминание ударило, как обух по темени.

Княжеская гридница. Дым от факелов стелется по потолку, смешиваясь с тяжелым запахом медовухи и пота. Отец стоит посреди зала – коренастый, могучий, с седой бородой, заплетенной в два воинских узла. Его широкие плечи обычно гордо расправлены – сейчас они напряжены, как тетива перед выстрелом.

Князь с трона бросает свиток ему под ноги.

— Предатель!

Гул по залу. Шепот. Злобные взгляды.

Отец молчит. Только глаза – обычно ясные, как зимнее небо, теперь потемневшие от боли – скользят по лицам бывших дружинников. Никто не встречает его взгляд.

Добрынич (еще живой, еще целый, еще с ухмылкой) выступает вперед:

— Своих же продал, Ольхович!

Свиток на полу разворачивается – фальшивые письма, поддельная печать, ложные показания свидетелей.

Отец вдыхает – глубоко, будто перед последним боем – и поворачивается к выходу. Ни слова. Ни оправданий.

Три дня его не видят.

А на четвертый – находят мертвым.

Я помню, как стоял у порога той проклятой башни, вцепившись в косяк, не веря своим глазам. Отец лежал неподвижный, бледный, как зимний снег, а кровь на столе уже засохла черными узорами.

Мне не позволили подойти ближе.

Князь махнул рукой, словно отмахиваясь от палой собаки:

— Хоронить без чести. Предателю не место в родовом склепе.

Добрынич той же ночью устраивает пир – пьет, смеется, поднимает кубок за здоровье князя. А я – я сижу в углу, сжавшись в комок, и не плачу. Не верю. Не могу поверить.

Но все вокруг уже решили.

Мужики плюют в мою сторону, бабы крестятся, когда я прохожу, дети бросают камни и кричат:

— Отродье! Выродок! Сын предателя!

Я закрываю лицо руками, но не от страха – от ярости. Они смеют?! Они смеют?!

А потом приходит приказ – князь назначает мне опекуна.

Ратибора.

Старый воин, седой, как зимний лес, с лицом, изрубленным шрамами. Он служил отцу. Но теперь – теперь он смотрит на меня без жалости, без гнева. Пусто.

— Будешь жить при мне, — говорит он, и в голосе – никаких чувств.

Добрынич стоит рядом, ухмыляется, гладит бороду:

— Присмотри за ним, Ратибор. А то мало ли… яблоко от яблони.

Я сжимаю кулаки, но молчу. Молчу, потому что знаю – если скажу хоть слово, они убьют меня.

И вот теперь мне говорят, что все это ложь…

Седой воин резко вскинул голову, глаза вспыхнули.

— Так они и хотели, чтобы ты думал.

Где-то за спиной захлопнулась дверь. Никита замер, не решаясь подойти ближе.

А незнакомец с седыми висками шагнул вперед, впиваясь в меня взглядом:

— Ты готов услышать правду?

Ветер внезапно стих, будто затаив дыхание.

Глава 10 Тени прошлого

Дым от лучины плясал в затхлом воздухе, корчась уродливыми тенями на почерневших бревенчатых стенах. Мы сидели в тесной горнице Никиты, пятеро чужих и один преданный: я, Велена, Святослав и трое теней из прошлого - те, что назвались последними дружинниками отца.

Горислав, седовласый воин с лицом, изрезанным шрамами глубже, чем морщины, опустил на стол ржавый кинжал. Металл звякнул о дубовую доску, будто крикнув после долгого молчания. На рукояти ощерилась волчья голова - наш родовой знак, но изуродованный, залитый бурыми пятнами старой крови.

— Твой отец погиб не случайно, — проскрипел Горислав, впиваясь в меня взглядом, будто проверяя, выдержу ли. — И не только от рук Добрыничей...

Воздух в горнице вдруг стал густым, как болотная жижа. Кровь вскипела, ударив в виски, и волк внутри зарычал, учуяв запах лжи, переплетенной с предательством. Кулаки сжались до хруста костей.

— Говори. — Мой голос не принадлежал мне — низкий, звериный, на грани рыка.

Велена втянула воздух, Святослав прикрыл глаза, будто заранее зная, что услышит.

Горислав обменялся долгим взглядом с товарищами, словно в последний раз проверяя, стоит ли доверять мне эту тайну. Его глаза, выцветшие от времени, но все еще острые, отражали трепетное пламя лучины.

— В ту ночь нас было двадцать, — прошептал он, и в голосе его слышался скрип старых ран. — Уцелели лишь трое.

Глухой стук разорвал тягостную тишину. Второй воин, коренастый, с перебитым носом, бросил на стол изуродованную пряжку. Княжеский герб на ней был почти стерт, но узнаваем — двуглавый сокол, впившийся когтями в меч.

— Мы нашли ее на убийце, — прорычал он, шрам на щеке дернулся, будто живой. — Вырвали вместе с куском плаща.

Святослав вздрогнул, словно от удара. Его пальцы непроизвольно сжали край стола, выдавив в мягком дереве четкие следы ногтей.

— Это... это герб княжеских стремянных, — прошептал он, и голос его внезапно осип, будто в горле застрял ком.

Тишина опустилась в горнице, тяжелая, как лезвие топора над плахой. Даже треск лучины казался теперь громким, как выстрел.

Велена легонько коснулась моего плеча, ее пальцы дрожали — не от страха, от ярости.

— Мирослав...

Но я уже поднялся, и скамья с грохотом рухнула на пол, словно сраженная невидимым ударом.

— Значит, князь...

Горислав резко вскинул руку, перебивая меня.

— Не спеши с выводами, — прорычал он, и в его глазах вспыхнуло что-то опасное, дикое. — Пряжка — лишь нить, тянущаяся к правде. Но кто держит другой конец?

Горислав медленно достал из-за пазухи пожелтевший свиток, бережно развернув его дрожащими руками. Пергамент был испещрен трещинами времени, а чернила выцвели до бледно-коричневых узоров.

— Координаты места, где спрятаны остальные улики, — прошептал он, и в голосе его звучало что-то между надеждой и предостережением.

Я взял свиток, и кожа на пальцах заныла от прикосновения к шершавой поверхности. Развернул. Черные, выцветшие линии сложились в знакомые очертания: заброшенная часовня, затерянная в глухом бору Громовских земель, окруженная заросшими тропами и забытыми могилами.

— Там мы найдем ответы?

Горислав кивнул, не отрывая взгляда от карты. В отблесках пламени его глаза горели — не просто решимостью, а чем-то глубже, древним, яростным.

— И не только.

Он приглушил голос, словно боясь, что даже стены Никитиной избы могут выдать тайну.

— Там хранится то, что забрали у твоего отца перед смертью.

Тишина.

Тяжелая.

Густая, как кровь.

Я почувствовал, как что-то внутри сжалось, замерло, а потом взорвалось яростью.

— Родовой меч Ольховичей, — прошептал я, не как вопрос, а как проклятие.

Горислав не ответил.

Он не должен был.

Мы все знали.

"Лютоволк" — клинок, выкованный из звездного железа, передававшийся из поколения в поколение. Отец никогда не расставался с ним. До той ночи.

Велена резко вдохнула, ее пальцы впились мне в плечо.

— Значит, если он там...

— То это не самоубийство, — завершил я.