Винляндия - Пинчон Томас Рагглз

– Война все поменяла. Уговор был – никаких забастовок, пока длится. Многие из нас думали, это какой-то отчаянный последний маневр капиталистов, чтоб Нация мобилизовалась под Вождем, который ничем не лучше Гитлера или Сталина. Но в то же время так много из нас по-честному любили ФДР. Я до того растерялась, что даже работу бросила на сколько-то, хоть невероятных мест завались, только чтобы хорошенько все обдумать. Представляешь, как меня поддержали.

– А как же другие женщины? – интересовалась Френези.

– Ой, кого б можно назвать боевыми сестрами, уу нет, нет, моя бедная обманутая тыковка, и думать не стоит. Всем недосуг. Шашни крутили, пока мужья за морем, детишек старались держать в узде и свекровей в придачу, работали или развлекались слишком уж прилежно, так что о политике и не поговоришь. Да и на вечернюю школу времени нет, на соучеников там, учителей. Поэтому в итоге, когда возник твой отец, в своем казенном мундире, ни единого лоскута на нем от портного, манжеты на штанинах до того высоко подвернуты, что носки видать, а в них по лишней пачке покурки заткнуто…

– Граммофоны крутятся, от духовых сердце тает, – предполагала Френези, – обожаю! Расскажи еще!

– О, в те ночи дым стоял коромыслом по всем точкам. Повсюду мундиры. Исступление и свары, как в кино с Кларком Гейблом [83]. Бары не закрывались весь день и всю ночь, из каждого парадного тебе ревели трубы и саксофоны, в бальных залах отелей яблоку негде упасть… Энсон Уикс и его оркестр на «Верхушке Марка»… [84] по всему центру просто половодье мундиров и коротких платьиц. Я жила одними жареными пончиками и кофе без сливок, наконец пришлось пойти опять искать работу.

И вскоре ее удочерил, таким манером, что мог быть сексуально, хоть и никак иначе, невинным, некий оркестрик с постоянным ангажементом в Вырезке [85]. Каждый вечер матросы и солдаты толпами валили танцевать с сан-францисскими девушками, пока в окнах не светлело, под музыку Эдди Энрико и его «Хонконгских хватов».

– Все верно, я была у них певичкой, не фальшивить-то я всегда умела, дома мелких вечно укачивала колыбельными, и они не жаловались, сам-собой, как спела «Знамя в звездах» [86] в финале игр в свой предпоследний год, наша школьная хористка, миссис Кэппи, такая подошла, головой очень медленно качает – «Саша Траверз, Кейт Смит из тебя не выйдет!» – а мне как с гуся вода, я хотела быть Билли Холидей [87]. Не в смысле хочу, аж все чешется, скорей вот было б мило. И тут откуда ни возьмись этот профессионал, сам Эдди, мне рассказывает, что петь-то я могу… не-а, не в постель он меня так затащить пытался, и без того слишком хлопотно с бывшими женами и гастрольными подружками, когда те вдруг в городе объявляются, итакдалее. Я его мнению поверила, он много лет в больших оркестрах трудился – еще на востоке на конгах играл с Рамоном Ракелло в тот вечер, когда «Ла-Кумпарситу» [88] оборвали известиями с Марса [89]. И наконец, примерно когда Город пустился отплясывать буги-вуги, собственный оркестр собрал. Если он считал, что я могу петь, что ж, значит, могу. Да и кто там вслушиваться станет? Этой публике лишь бы побалдеть.

Выяснилось, что, если только не забывала мыть голову и оставалась в тональности, она просто еще один инструмент, а на ее месте мог оказаться кто угодно, так уж вышло, что именно Саша, и в то утро, цокая высокими каблуками в клуб «Полная луна», вроде туда официантка нужна, о чем она услышала накануне вечером в другой мелкой точке. Такова тогда была у нее жизнь, от одного ночного клуба к другому, только ходила она днем. «Полная луна» не была ничем особенным, но видала она и похуже. Хозяин за барной стойкой чинил какие-то трубы, и вскоре уже Саша передавала ему разводные ключи. Наощупь вполз один «Хонконгский хват», бумажник посеял. Саша заметила – не китаец, но в оркестре ими никто и не был, всеми отсылками к Китаю в те дни кодировались опийные продукты, а личный состав «Хватов» навербовался из армейских оркестров, вроде 298-го, расквартированного в округе, либо шпаков слишком молодых или слишком старых для службы, поэтому наш маленький орк сочетал в себе юношескую бодрую молодцеватость, опыт прожитых лет и тот циничный профессионализм, коим широко известны армейские оркестры.

– Прошу простить, – обратился к Саше искатель бумажника, – вы тут насчет канареечной халтурки?

Насчет чего? призадумалась она, однако сказала:

– Ну да, а я похожа на водопроводчика?

Хозяин вывернул голову из-за своих труб.

– Поете? а чё ж сразу не сказали?

Музыкант, оказавшийся самим Эдди Энрико, сел к пианино, и вот уж Саша с бухты-барахты поет «Я не забуду апрель» [90] в соль-мажоре. Зачем только она ее выбрала? там же сто раз тональность меняется. Но банда эта, должно быть, уже отчаялась искать, кто б им почирикал, потому что Эдди не пытался добиться, чтоб она облажалась, а вместо этого помогал, телеграфировал смены аккордов, мягко вел ее, чтобы вдруг не сбилась с мелодии. Когда кончили – вместе, – хозяин одарил ее 0–0.

– А у вас нет ничего, э-э, помодней надеть?

– Чего б не. Это я надеваю, только если официанткой устраиваться хожу. Вы что предпочитаете, золотое ламе или норку без бретелек?

– Ладно, ладно, я просто о мальчиках в форме думаю. – О них же думала и Саша, хотя они с Эдди уже на четыре очень быстрых такта углубились в «Ах те глаза» [91]. Она расстегнула пуговку на платье, сняла шляпку, а волосами, как Вероника Лейк [92], занавесила один из ах тех глаз, и снова они перебрались через песню вместе, и не туда у них пошло почти ничего. – У жены спрошу, – сказал хозяин, – может, она чего шикарного найдет.

В «Полной луне» она и пела, пока длилось. Иногда парни и девушки, не танцуя, все прибивались к эстраде и стояли там, не отпуская друг друга, покачиваясь под музыку. Будто и впрямь слушали. Поначалу она нервничала – ну чего они не танцуют? кто придумал такое вот сосредоточенное немое покачиванье? – но затем обнаружила, что это помогает ей на слух пробираться по музыке. Последние весну и лето войны Сан-Франциско реально начал улюлюкать и голосить – через город на Тихий океан передислоцировались войска, а среди них и старшина-электрик третьей статьи Хаббелл Вратс, коего назначили на длиннокорпусный эсминец класса «Самнер», только со стапелей, который тут же вжарил через океан к Окинаве и как раз, в первые же четверть часа боя, попал под раздачу камикадзэ, поэтому его пришлось отгонять обратно в Пёрл на ремонт. Когда же корабль снова был готов, война почти закончилась, и Хаб более чем рвался к какой-нибудь романтике в жизни.

– Он меня слушал, – провозглашала Саша, – вот что поразительный факт. Давал мне думать вслух, а так делал первый мужчина в моей жизни. – Немного погодя мысли ее начали вставать на место. Те несправедливости, что видела она в полях и на улицах, так много, слишком уж много раз сходили с рук – она стала рассматривать их непосредственней, не как всемирную историю либо что-то слишком уж теоретическое, а как людей, обычно мужского пола, проживающих на этой планете, частенько от нее рукой подать, а они совершают все эти преступления, крупные и мелкие, один за одним против других живых людей. Может, нам всем необходимо покориться Истории, прикидывала она, а может, и нет – но отказаться жрать говно из некоего обозначенного и определенного источника, – ну, тут все может совсем иначе обернуться.

– Она думала, я ее слушаю, – нравилось в этот момент вставлять Хабу, – ёкс, да я бы слушал, как она читает собрание сочинений этого – как его? Троцкого! Еще б, только бы с твоей матерью хоть чуть-чуть побыть. Она думала, я какой-то великий политический мыслитель, а у меня в мыслях известно что бывает, у матроса-в-увольнительной.