Княжич Юра V (СИ) - Француз Михаил

Такого эффекта нельзя добиться, если отвлекаться на что-то ещё. Тут внимание должно быть забрано полностью. И сделать это можно только, если ты и сам отдаёшь всё своё внимание, всего себя полностью.

Темнота на сцене быстро стала редеть, открывая взглядам ту самую трибуну, о которой я говорил. И меня за этой трибуной. Стоящего там, успевшего сменить одежду за время краткой передышки между песнями. Точнее, наскоро натянувшего на себя, поверх прежнего непотребства деловой костюм с белой рубашкой, но без галстука. Только грим на лице остался прежний — жутковатый. И «недоирокез» остался на месте.

Совершить подобное действие это в отведённое регламентом выступления время, используя обычный костюм, понятное дело, никак бы не получилось, но так и не был костюм обычным — он был сценический, специальный, такой, который надевается сразу весь, на всё тело, быстро и только с посторонней помощью. Да ещё и застёгивается не спереди, а сзади — на спине и ногах. Ну, ничего, ведь тыл-то свой я не собирался никому показывать. Только фронт, только фэйс, только глаза в глаза сразу со всеми на этой площади.

И, в этот раз, мой голос зазвучал даже раньше музыки.

— Ich will… — сразу заявил я. Пока что тихо, но вполне отчётливо, заставив, начавшиеся было шевеления на площади смолкнуть, а разговоры стихнуть. Снова все глаза посмотрели прямо на меня.

А куда им было ещё смотреть? Ведь вся остальная сцена осталась во мраке. Освещён был из всех только я. И монитор за моей спиной, тоже показывал только меня. Крупным планом. Он показывал всей площади мои горящие наркоманским кайфом, обведённые чёрным гримом глаза. Глаза, которые смотрели… на самом деле, ровно перед собой, в направленную на меня камеру, но казалось, создавалось у зрителей такое впечатление, что прямо в душу. Точно в душу каждого человека на этой площади.

— Ich will! — в который уже раз прозвучало моё требование. С каждым повторением оно звучало всё твёрже и громче. Снова и снова.

Давно уже зазвучала музыка, но это было не важно для восприятия. Для всех существовали только эти мои требования, мой голос и мои слова.

Само по себе, такое сценическое решение было довольно необычным. Я не видел такого и у самих оригинальных Раммов. Решение внешне простое и даже примитивное, грубое: осветить только меня и трибуну, оставив в темноте всё остальное. В реализации оказалось создающим довольно много сложностей. В первую очередь: музыкантам приходилось играть вслепую, ведь на сцене были погашены вообще все источники света!

Помнится, на репетициях пришлось попотеть, привыкая к такому методу исполнения. Не то, чтобы это было невозможным, более того, в теории, это и не так уж сильно отличалось от обычного, ведь музыканты и так играют «автоматически», не глядя на струны, клавиши и расположение тарелок с барабанами на ударной установке. Но, то — в теории. На практике же: в самый первый раз, у нас вовсе ничего не получилось. Из-за такого радикального изменения условий, все исполнители начали теряться, сбиваться и ошибаться.

В первый раз. И во второй раз. И в третий, и в десятый… Зато, потом, втянулись, вошли во вкус, и такой способ исполнения стал даже нравиться, приносить своё какое-то, отдельное, удовольствие.

Теперь вот, непосредственно на концерте, виден и освещён был только я, и та трибуна, за которой я стоял, но музыка не останавливалась и продолжала литься из темноты. И музыка, и голоса бэк-вокалисток.

Эффект… Да не знаю, мне трудно судить, ведь я находился внутри системы, а не во вне её. Но, самое главное: всё внимание, всех зрителей было моё! Я общался со всеми вместе, и с каждым в отдельности. Я говорил с ним, я просил:

— Ich will dass ihr mir vertraut…

Я уговаривал:

— Ich will dass ihr mir glaubt…

Я умолял:

— Ich will eure Blicke spüren…

Я требовал!

— jeden Herzschlag kontrollieren!..

Я заползал к ним в души, вкрадывался в сердца, брал силой их головы… Я чувствовал, я ощущал, я физически испытывал это. И, плевать, было ли то иллюзией, наваждением или реальным проявлением моего «неучтённого» Дара. Я это делал с ними. Я делал бы то же самое и без всякого Дара. Но с Даром, понятное дело, было проще и… чувствительнее.

Мне хотелось говорить со зрителями. Мне хотелось слышать их ответы, их голоса…

И я стал просить об этом.

— Könnt ihr mich hören?

Я прямо спросил, и… площадь ответила! Мои зрители мне ответили! Они не могли не ответить.

— … Wir hören dich! — чёткий, стройный, слаженный хор тысяч голосов сотряс площадь сильней, чем трясли её до того все наши профессиональные концертные колонки, взятые вместе. Невероятное впечатление!

Хочу ещё! И я спросил снова.

— Könnt ihr mich sehen?

И мне снова ответили, даже громче и слаженней, чем в первый раз, хоть, казалось бы, куда уже дальше-то?

— … Wir sehen dich!

И снова спросил.

— Könnt ihr mich fühlen?

И снова ответили.

— Wir fühlen dich!..

И я продолжил дальше беседовать с моим зрителем. Продолжил требовать от него ответов. Продолжил пытать их, править ими, вести их, дарить им всем сразу и каждому в отдельности, свой восторг, радость и удовольствие.

Не знаю даже, у Императоров вообще есть такая, как у меня власть? Прикажи я сейчас этой площади пойти и умереть за меня, они бы пошли. Прикажи я им убить за меня — убили бы. Покажи я им врага — побежали бы рвать его зубами, не считаясь с потерями и жизнями, ни с его, ни со своими. Стоптали бы любые границы, пробили и разрушили любые преграды. Они были едины! И счастливы. Счастливы слушать меня и радовать меня. Счастливы делать то, о чём я их прошу, о чем бы не попросил. Только и того-то, что просил я лишь о мелочах. Я просил только: «Я хочу, чтобы вы, ребята, доверяли мне, Я хочу, чтобы вы мне поверили, Я хочу чувствовать на себе ваши взгляды, контролировать каждое биение сердца. Я хочу слышать ваши голоса. Я хочу нарушить тишину. Я хочу, чтобы вы хорошо меня видели. Я хочу, чтобы вы, ребята, поняли меня…».

Сущие мелочи! Ни слова о врагах или целях. Мне не нужны были никакие цели, у меня не было врагов.

Я смотрел в камеру, но видел каждого, кто смотрел на меня. Всех вместе, и каждого отдельно. Я видел и Катерину, почему-то пытавшуюся мне сопротивляться, но безуспешно — куда ей против той толпы и стихии, которой сейчас был я? Заранее обречённое на провал сопротивление. Нельзя было быть сейчас на этой площади, и не быть мной.

Я видел Кайзера, оравшего вместе со всей остальной толпой. Я видел своих сокурсников, ничем не отличавшихся от Кайзера. Я видел рядом Ректора и Сатурмина, вскочивших со своих ОВП-мест и кричавших громче своих соседей. Я видел Семёнову, не оравшую, но смотревшую на меня, как на Бога. Я видел Маверика. Я видел…

И не хватало только одного, одной последней искры, чтобы окончательно взорвать эту бочку с порохом. Нужен был лишь знак, лишь жест, который объединил бы толпу. Простой, лёгкий, но мощный и заразительный, вирусный…

«Зига» напрашивалась просто сама собой. Она буквально рвалась с цепи. Но… некоторый внутренний запрет, вбитый с детства, задолбленный на подкорку, возможно, в условиях этого мира, глупый и бессмысленный…

Я-таки выкинул руку. Но выкинул её со сжатым кулаком, а не с раскрытой ладонью. Перед тем, трижды ударив этим кулаком в район своего сердца.

И все, вся площадь, и те, кто был со мной на сцене, и те, кто за сценой — весь обслуживающий персонал в одном едином порыве остановились, трижды ударили в грудь и выбросили кулак вперёд-вверх…

Такое не могло пройти просто так. Такая концентрация силы, разом выброшенная в пространство, не могла остаться без проявлений. И я позволил ей проявиться. Я позволил ей взорваться многометровыми струями огня, разом осветившими всю эту площадь. Много… сотметровами струями огня.

Не знаю точно, на какую высоту они поднялись, но лёгкие облака, начавшие было затягивать ночное небо над городом, прыснули в стороны, как стайки перепуганных броском камня в воду мальков.