Княжич Юра V (СИ) - Француз Михаил

В общем, стоял я теперь красивый и романтичный в лучах белого света, с направленным в небо взглядом, с гитарой на перевес и готовился петь. Просто картинка!

Правда, думается мне, что редко какая девичья натура, читающая, захлёбываясь строками, женский роман, представляет себе, что у пылкого юноши в белой рубашке будет на голове «недо-ирокез», а глаза подведены чёрной тушью. Но это уже мелочи и придирки.

Музыка зазвучала.

Кстати, «Amour» — это именно та песня, исполнение которой на синтезаторе я доверил Княжне Ирине. Именно поэтому, прямо сейчас, подсвечен был не только я, но и она.

Её костюмерши тоже успели переодеть, так что стояла перед своим инструментом она в белом старомодном платье с обилием кружева на нём. А панковский бардак на голове был скрыт какой-то прицепленной сверху вуалью, не закрывавшей, при этом лицо.

Выглядело красиво. И необычно: мрак над всей сценой, и только два островка света: она и я. Причём, первым появился её островок. Мой зажегся только тогда, когда зазвучал мой голос. Но более никаких источников света не появлялось — такова была изначальная задумка. Спокойная песня, в спокойных двух островках света. Без ярких мерцаний, без пиротехники, без струй пламени, без безумных костюмов. Всё безумие концентрировалось на мне и во мне. В музыке и голосе. В актёрской игре.

Музыка-то постепенно ускорялась и «утяжелялась» по ходу песни.

Сложная, кстати, композиция для исполнителя. И слова корявые, и манера исполнения… но, в первую очередь, конечно, слова — попробуй, блин, их спеть «нежно» и «проникновенно»! Песня о любви, которая больше на сборник страшных ругательств похожа. Или на призыв демона.

Но, тут уж вызов моему профессионализму: Тиль смог, и я смогу! Зря, что ли, столько тренировался и репетировал? Зря издевался над своей головой, впихивая в неё новый незнакомый язык? Зря ломал язык на скороговорках и фонетических упражнениях, добиваясь «гладкости» речи и избавления от неистребимого «русского акцента»?

Последнее, правда, получилось не до конца — не просто так я этот акцент неистребимым называю. Избавиться от него оказалось непосильной задачей и для меня, и для моих преподавателей.

С другой стороны, немецкая речь с русским акцентом начинает звучать ещё жёстче, грубее и корявее, чем обычная. А для песен Рамштайна — именно это и требовалось.

В общем, эта песня, пожалуй, единственная из всего концерта, была исполнена мной без отступлений от изначального плана и без неожиданностей… ну, почти.

Единственное, что я себе позволил: это «вырастить» небольшой водяной цветок на белой ткани своей рубахи напротив сердца. Сначала прозрачный, словно слеза, или бриллиант, но, по мере звучания песни, мутнеющий. Сперва белым становящийся, как снег с ледяных горных вершин. А потом… красным. Он медленно наливался алой кровью.

И это совершенно не фигуральное выражение. Именно кровью! Именно наливался. Ту воду, из которой он состоял, я, в течение песни, превращал в свою кровь по давно уже отработанной на себе технологии. В конце концов, если я был в состоянии тело целиком воссоздать из воды и растворённых в ней отдельных веществ, то что мне стоит воссоздать несколько миллилитров крови вовне своего тела? Тем более, что ещё и не имелось задачи сделать эту кровь ЖИВОЙ. То есть, насыщенной живыми, функционирующими кровяными клетками. Вполне было достаточно только формы, видимости, похожести, не больше…

Однако, простые решения не для того состояния, в котором я находился. Простые решения — для холодной головы и ясных мыслей. А у меня… ни холода, ни ясности и в помине в тот момент не было. У меня были «наркотический кайф» и переизбыток энергии.

Так что, кровь получилась именно живая. Настоящая. Функциональная. Насыщенная кислородом и клетками, его переносящими — ярко-ярко алая… А цветок покрылся густой сеточкой кровеносных сосудиков, пронизывавших весь его объём, подобно тому, как они пронизывают объём тела человека…

А в центре этого цветка зародилось, сформировалось и… начало биться маленькое, очень похожее по строению на человеческое, сердце.

А к сердцу, чтобы сделать завершёнными малый и большой круги кровообращения, добавились лёгкие… потом печень, почки, нервная система и прочее, прочее прочее…

К концу песни мне и самому было до омерзения стрёмно носить ЭТО на своей груди. Прозрачное, то ли правда живое, то ли только имитирующее жизнь, существо. Функции которого непонятны. Назначение — неизвестно. Наличие сознания — недостоверно.

Но и сбросить ЭТО на пол, чтобы затем брезгливо раздавить каблуком своих чёрных рокерских «говнодавов» было как-то… не по-человечески. Или слишком уж по-человечески… За что убивать живое существо, вся вина которого только в том, что оно было создано случайно? Без цели. В порыве вдохновения.

А ведь меня ещё всё время исполнения песни крупным планом на мониторе показывали. То меня, то Княжну…

Оставалось только надеяться, что никто не поймёт, что именно он увидел, и куда именно смотреть… не надо было.

До меня ведь только в самом-самом конце дошло, что я чегой-то не того, опять сотворил, и надо бы теперь это как-то скрыть, что ли? Или, по крайней мере, отвлечь внимание на что-то другое.

Поэтому, отпустил гитару, поднял обе руки в жесте просителя к небу и… устроил снег. Частые, крупные белые хлопья снега, посыпавшиеся с совершенно чистого ночного неба на замершую от неожиданности и красоты происходящего площадь.

Осветители успели вовремя отреагировать и направили свои прожектора вслед за моим жестом вверх, подсвечивая это внезапное «природное» явление. Хотя, они не могли не успеть, ведь я хотел, чтобы они успели, а они не могли не выполнить мою волю, пусть даже я и не произносил её в слух и не выражал жестом. Я просто пожелал этого, как если бы пожелал шевельнуть рукой или ногой. И осветители, как та же рука или нога, шевельнулись, выполняя мою волю в точности и вовремя.

Удары Захара по барабанной установке, удары пальцев гитаристов по струнам, удары водяных пальцев дополнительной моей пары рук по струнам моей гитраы, нажатия клавиш синтезатора, нарочитый хрип моего горла в «тяжёлом» финале песни и… медленно падающий, кружащийся в стоячем, безветренном ночном воздухе крупными белыми, подсвеченными снизу хлопьями. Люди на площади, тянущие свои руки к этим хлопьям, подставляющие им разгорячённые лица и ладони…

Снег… исчез он так же незаметно и быстро, как и начался. Достаточно было только отзвучать последним звукам музыки, а осветителям погасить свои прожекторы и софиты.

Исчезла и моя дополнительная пара рук. Она бы помешала костюмерам снимать с меня одежду и навешивать новую. К новой песне.

А цветочек… Подбежавший парнишка из обслуживающего персонала подбежал с цветочным горшком, полным земли и принял от меня это… странное существо. Принял и убежал. Не знаю, если вспомню потом о нём, то он отдаст мне этот горшок после окончания концерта. Если забуду… то позвонит и напомнит о себе завтра. Именно такую установку я оставил в голове парнишки. Не жёсткую, не зомбирующу, но как некую мысль, вроде бы собственную, от которой никак не избавишься, пока не сделаешь того, о чём думаешь.

А над площадью уже начинали звучать первые синтезатерные такты следующей песни. «Zeit».

Очень длинная песня. С очень большим количеством слов, на выучивание которой ушло столько времени и усилий, что страшно вспомнить. Ещё страшнее — забыть.

«Zeit» — «Время». Песня о времени. Со всем отсюда вытекающим. С образами, сравнениями и рифмами. С извечным страхом перед этой… Стихией? Правомочно ли его так назвать?

Не знаю.

Но я снова уже был в «Потоке». Людское, зрительское внимание уже наполняло меня. Они хотели слушать. Они хотели смотреть. Они хотели видеть. А я хотел им показать.

И я бросил маленький водяной шарик, изображавший семечко, вперёд, в толпу, заставив её чуть-чуть расступиться, образовать круг пустого пространства с пару метров диаметром.

Бросил и начал петь.