Княжич Юра V (СИ) - Француз Михаил

Мгновение тишины закончилось. И музыканты принялись догонять песню, а я начал опускать руку и медленно снижать накал, продолжая петь.

Отзвучало последнее: «Я хочу», и свет над сценой снова погас. Вот только, против прежней безмолвной паузы, в этот раз, темнота разрывалась несмолкающими аплодисментами до самого начала новой песни.

А следующая была… «Links 2−3–4». И я даже успел пожалеть об этом, но было поздно — первые такты уже зазвучали. Останавливаться было уже нельзя. А почему пожалеть… так я даже в страшных снах своих не мог представить, что перед-подо мной будут чеканить шаг по брусчатке несколько тысяч человек… во главе с немецким Кайзером. Русская Императрица куда-то успела смыться за краткие секунды передышки между песнями. А вот Кайзер не успел. И теперь не было разницы между обычным зрительским сектором и ОВП-секторами — громко и самозабвенно топали ногами по брусчатке в едином такте, в едином порыве и бюргеры, и Аристокрыты, и даже, как уже ранее было сказано — их Кайзер. Даже не требовалось пускать фоновую запись с шагами — сами маршировали и орали «Хайль» в нужных местах, затихая только тогда, когда я понижал голос.

И это, вообще-то, было страшно. Если бы это устроил не я, а как-нибудь случайно увидел со стороны, то уже удирал бы со всех своих ног и из города, и из страны, куда угодно, но только подальше от этого зарождающегося милитари-безумия, если не сказать хлёстче, назвав тем самым словом, которое рвалось с языка так же, как «Зига» с руки до этого.

Но! Куда бежать, если это устроил тут не кто-то, а я сам? От себя то не убежишь… Ведь я и сам чеканил шаг на сцене, с которой исчезла трибуна. А деловой костюм на мне сменил бутафорский военный мундир. Гипертрофированный, слегка пародийный, с атрибутикой, которую никак нельзя было бы приписать какой-либо конкретной стране.

Вот только, почему-то даже мне самому этот мундир уже не казался ни стёбным, ни пародийным. А маршировал я умело. Со знанием дела и большой привычкой — совсем оно потешно не выглядело.

Особенно в свете бьющих вверх струй пиротехнического огня, выдаваемых с края сцены специальными пускателями в такт бьющим по брусчатке каблукам.

Страшно… но сладко до судорог. Начинаешь понимать тех, кто ради вот этой сладости, этого триумфального упоения, бросал в топку войны тысячи и миллионы жизней…

Слава Писателю, что следующей в программе концерта стояла медленная и дающая время перевести всем дыхание «Ohne Dich»… или лишиться его окончательно.

Зря я вообще эту песню трогал. Зря. Надо было что-то другое. Что угодно другое. Или вообще ничего… Но, сахар! Кто ж предполагал-то, что будет это дурацкое нападение, и моя «крыша» настолько пострадает? Что она окажется в настолько неустойчивом состоянии, что хватило малейшего толчка для её «отлёта»? Кто ж знал-то?

Не могу сказать, что именно в эти слова вкладывал сам автор этих слов. Может, безответную любовь, может быть тоску разлуки, но меня перекосило на то, что песня эта ни о чём другом, а о потере. О потере близкого человека. О смерти и смертной таске…

Сахар!

Меня переклинило на ней.

Я спел. Не мог не спеть. Глотая слёзы и задирая голову к небу, чтобы спрятать в этом тёмном небе глаза… Вот только в моём, профессионально поставленном голосе не песня слышалась, а вой. В нём рвалась и выла моя душа.

Как в тот самый раз, когда я у Алексея Константиновича на вечере с дуру взялся Высоцкого перепевать.

Только, там был маленький вечерок, простенькая одинокая гитарка и от силы два десятка зрителей. Сегодня… здесь… зрителей были тысячи.

Тысячи тех, кто резонирует со мной на одной волне.

Я думал: правда душа порвётся от боли, таски и вины…

Я пел, глядя в небо, а там, честно — против моей воли, Огонь и Вода рисовали живые, двигающиеся картинки, в которых мой затуманенный беспрерывно текущими слезами вылавливал знакомые лица и фигуры. Живые картинки с лицами и фигурами давно мёртвых людей…

Повезло, что Маверик и Семёнова успели куда-то тоже срулить с этой площади ещё в процессе предыдущего безумия, иначе эта площадь стала бы Красной… красной буквально. От их крови и растоптанных ногами даже не в кашу, а в тонкую слизь внутренностей. Я бы убил их, если бы смог дотянуться. Но они успели сбежать. Сбежать и закрыться от моего восприятия.

Специально я их не искал. Не было на это душевных сил. Но, если бы почувствовал, то убил бы мгновенно, не раздумывая ни секунды…

Но, наконец, кончилась эта рвущая душу музыка. Кончилась. И мне даже хватило короткого перерыва, чтобы слегка перевести дух перед новой.

А новой была «Sonne» с её отсчётом и тревожным тактовым боем. Самое то, чтобы взбодриться после прошедшей таски, которую я сам же и нагнал.

Хотя, если так вдуматься, в ней слова не сильно более обнадёживающие. Солнце же в ней не восходит, а садится… Да и о смерти там что-то тоже есть. Но, в субъективно моём восприятии, всё ж, она была полегче и по-оптимистичнее.

Так что, пока я её пел, у меня даже слёзы слегка подсохнуть успели. Точнее, наверное, сказать так не будет правомочным, так как «подсохнуть» может то, что сохнет в принципе — а я мокрый был с самого начала концерта. Ведь «Водный покров» — это, строго говоря, та же вода на коже. То есть, да — я был мокрый. Но тут это было в цвет — Тиль вон тоже на всех своих концертах мокрый, как мышь, от своего пота.

Так что, слёзы не высохли, а стекли и смешались с потом и, ниже, с «покровом».

Я снова сменил костюмчик ещё на предыдущей песне, оставшись снова в кожаных штанах и подтяжках. И пел теперь, стоя на сцене без гитары — так и забыл её взять.

Я пел стоя. Мне даже микрофон не нужен был, хоть он и стоял впереди. Мой голос окреп настолько, что перекрывал площадь и сам… или же звучал сразу в головах слушателей.

Я пел. И лицо моё было страшным: «недоирокез», пот и потёкший чёрный грим, размазанный слезами по щекам чёрными дорожками.

Я пел, обратив ладони к своим зрителям. Обратив их вверх — дающим, а не покровительственным жестом. И под строчки:

— Die Sonne scheint mir aus den Händen

Kann verbrennen, kann euch blenden

Wenn sie aus den Fäusten bricht… — я не смотрел на них. Но почему-то видел на лицах толпы, стоявшей передо мной бегающие блики, словно держал в этих своих ладонях куски настоящего солнца. Но, это уже могли быть и просто глюки. Или я снова с огнём что-то накрутил. Не знаю, не задумывался. И даже не смотрел.

Я пел…

Глава 13

После такого напора, было бы очень неплохо хоть чуть сбавить темп. Дать зрителям, да и себе самому, время немножечко отдышаться. Не то, чтобы снять накал эмоций, но сколько-то стабилизировать их. Предоставить возможность накопить силы и подготовиться к следующему рывку. А то, что он будет, можно было даже не гадать: не могло его не быть, ведь под финалочку я запланировал оставить такие две бомбы, как «Feuer Frei!» и «Mein Herz Brennt». Уж, эти-то две песни исполнять без грандиозных пламенных демонстраций никак нельзя. Я сам себе подобного кощунства простить не смогу, если оставлю. Да и Тиль, если когда меня встретить сможет, на том ли, этом ли свете — точно не простит!

Костюмеры за короткую минуту мрака снова успели сделать своё важное дело — очередной раз разительно поменяли мне имидж. Даже потёкший грим с лица по-быстрому устранить и поправить смогли. Умеют же работать ребята!

И теперь я стоял на сцене, в лучах разгорающихся софитов, будучи одет в красивую белую рубашку, настолько воздушную и вычурную, что её, пожалуй, даже можно было бы назвать старомодной. Ещё и перевязь с кинжалом на мой пояс вернулась, завершая создание образа «сверхромантичного Дворянина», вздыхающего с гитарой под полной ночной луной… Или под балконом прекрасной дамы. Хотя, как-то даже и не знаю: был тут когда-либо такой обычай с серенадами? Не совсем он как-то в местный Аристократический менталитет укладывается, с их многожёнством, договорными браками и культом Силы. Скорее поверю, что тут практиковались похищение благородных невест из чужих сильных кланов… или, и сейчас практикуется.