Княжич Юра V (СИ) - Француз Михаил

— Manches sollte, manches nicht

Wir sehen, doch sind wir blind

Wir werfen Schatten ohne Licht

Nach uns wird es vorher geben… — а в центре круга, образованного расступившейся толпой, треснул маленкий «камешек», и из него появился росточек, который начал вгрызаться в камни корнями и стремиться своими листиками-веточками к тёмному ночному небу, будучи подсвечен вместо лучей солнца, лучами прожекторов.

Я пел. Музыка звучала. Слова лились, а росточек рос. Он вытягивался, ветвился, становился больше, больше и больше. Выше.

Его структура усложнялась. Постепенно становилось очевидно, что это маленькое деревце. Ветвящееся и зеленеющее листвой.

Листвой, которую оно вырастило и сбросило. Один раз, затем второй, третий…

Оно становилось всё больше. Тянулось всё выше. Оно не останавливалось.

Его кора грубела. Его ствол становился толще. Корни уходили в землю глубже. Оно поднималось к небу.

И круг на площади уже не был двухметровым, его диаметр давно перевалил за десяток метров, а дерево продолжало расти.

А я пел. А ребята играли. А музыка звучала. Песня тянулась.

Дерево было уже огромным. Оно своей кроной накрывало всю эту площадь. Всех зрителей. Оно ветвилось, ветви переплетались. Листва дрожала на несуществующем ветру…

Я пел. Музыка звучала. Песня тянулась…

Но вот, начался последний куплет. И дерево… умерло.

С него облетела вся листва. Отшелушилась и осыпалась вся кора. Его голые гладкие ветви и голый ствол резали взгляд своей мертвенностью…

Дерево посреди площади стояло мёртвым, но не сдавшимся, всё ещё крепким гигантом.

А я… пел про время. Про его непостижимость. Про его силу, жестокость и неодолимость. И дерево… начало сдаваться времени.

Его только что крепкий и мощный ствол, его острые голые ветви, блестевшие в свете софитов, словно сталь… начали сыпаться пылью. Песком времени, который уносил вдаль невидимый, несуществующий ветер…

Сперва самые кончики самых тонких ветвей, затем их серединки. Затем ветви крупнее…

Я пел. А потоки песка, уносимые временем в пустоту, становились больше и мощнее…

К моменту, как мои слова закончились, а музыка прозвучала ещё несколько секунд, постепенно затихая… на площади уже не осталось ничего, что могло бы напомнить о том, что здесь стояло только что огромное дерево, накрывавшее своими ветвями и листвой целую площадь…

Время беспощадно. Его пески унесут и занесут всё и всех. Нет никого и ничего, что могло бы ему противиться. Проходит всё. Совершенно всё…

Дерево… и песок… не было ни дерева, ни песка. Всё это создано было мной из воды. Просто, разная мутность в разных местах. Разная плотность. Игра света и тени. Одна лишь Вода — а как натурально получилось. Сам даже впечатлился.

Проходит всё. И все…

И лишь я уйду в новую темноту под мрачное ошарашенное молчание толпы, чтобы с новым «рассветом» возродиться в своём прежнем виде: в штанах, тяжёлых ботинках и подтяжках. С гитарой и перед микрофоном.

А над площадью, разрывали воздух звуки синтезатора, предвещавшие взрыв «Feuer Frei!».

Взрыв ударных совпал с выплеском огромных струй огня в ночное небо над площадью.

Музыка принялась бить наотмашь по собравшимся внизу людям, а на сцене, за сценой, над сценой творилась огненно-световая феерия, описывать которую не хватит никаких слов.

Я бегал по сцене. Я прыгал, трясся, как в падучем припадке. Я орал своё «Бэнг! Бэнг!». Захар заходился на ударных. Толпа внизу неистовствовала.

Ну, «Feuer Frei!», есть «Feuer Frei!». Что тут ещё можно сказать? Её надо просто слушать, под неё надо прыгать, под неё надо орать. Толпа внизу и делала всё это. Старательно, с самоотдачей и с удовольствием.

Блин, мне казалось, что не хватит воздуха, пока я неистовствовал на сцене. Я пять или шесть раз успел сорвать голос и восстановить повреждение, вернув возможность петь дальше… В конце ещё и микрофон укусил самым натуральным буквальным образом. Отгрыз половину концертного металлического хромированного микрофона!

Ещё какие-то слова нужны, чтобы описать состояние моей «крыши» к концу этого трека?

Думаю, нет.

Но время милосердно и жестоко одновременно. Песня закончилась. Музыка затихла. Свет медленно погас, погружая в темноту сцену и площадь.

Мне принесли новый микрофон. Накинули на плечи какую-то кожаную рвань, служащую для придания образу законченности, и вот уже снова надо петь.

И я пою, дурея от направленного на меня внимания.

Медленно и тяжеловесно, с хрипа, с шёпота начиная.

— Nun, liebe Kinder, gebt fein Acht.

Ich bin die Stimme aus dem Kissen.

Ich hab' euch etwas mitgebracht.

Hab' es aus meiner Brust gerissen… — пробиваясь голосом через тишину и начальные такты в полной темноте. В этот раз, не было светлого пятна даже на мне самом.

А звуки будоражили нервы.

Почему-то казалось, что где-то рядом что-то очень большое и очень опасное.

— Mit diesem Herz hab' ich die Macht

Die Augenlider zu erpressen.

Ich singe bis der Tag erwacht.

Ein heller Schein am Firmament… — к концу куплета сцена освещена неверно. Едва-едва. В красно-жёлтых тонах. В тонах, мерцающих в такт музыке. Мерцающих и чередующих красные тревожные тона с оранжевыми не менее тревожными, больше отбрасывающими тени, чем освещавшими сцену…

Резкий взрыв ударных почти совпавший с моим выкриком.

— Mein Herz brennt! — слова совпадают с мощной вспышкой ламп, мгновенно осветившей всю сцену и всю площадь. Вспышкой, которая медленно затухает, снова погружая площадь в темноту и позволяя тому страшному и опасному, что в этой темноте таится, приблизиться.

И снова слова. Снова тяжёлое прогрызание музыки и темноты. С медленным разгоранием красно-жёлтого освещения сцены. Пока не наступает припев со взрывом ударных и яркой вспышкой света, совпадающей с моим выкриком.

— Mein Herz brennt!

— Mein Herz brennt!..

Музыка уже такая же бешенная, как и темнота вокруг. Музыка уже не стихает. Она продолжает бить. Да и слова, мой голос силён!

И вот, финал: перед последним криком я сгинаюсь, словно мне больно. Прижимаю обе руки к своей груди. Сквозь пальцы пробиваются лучи света. Сильней, сильней и сильней.

— Mein Herz brennt… — хриплю я, прыгаю на месте и взлетаю к небесам, выше, выше и выше, в темноту, заставляя всех зрителей вскинуть головы вверх. Головы с распахнутыми от удивления и непонимания глазами, а у кого-то и ртами, а в следующий миг небо взрывается огромным огненным цветком.

Взрывается в самом прямом смысле. Там действительно взрыв. Взрыв пламени настолько яркого и большого, что оно полностью собой застилает всё небо, а на площади светло, словно днём, в яркий полдень.

И нигде. Совершенно негде не видно меня.

Небо пылает почти десять секунд. Потом пламя начинает рассеиваться и затухать, а тьма возвращается…

И тишина…

На сцене уже включено нормальное освещение. Музыканты и работники сцены крутят головами в таком же недоумении, как и все зрители на площади. Они ищут меня. Не понимают, что это вообще в конце было? Этого же не было в сценарии! Ничего этого в сценарии не было!

Шум и разговоры нарастают. Недоумение и непонимание ширятся…

Почти две минуты это всё длится. Уже и площадь освещена совершенно нормально, нет ни бьющих по глазам софитов, ни прожекторов, ни пиротехники. Концерт закончился.

И только тогда ровно в центр сцены падаю я. Падаю с неба сразу на обе ноги, как грёбаный Супермен. Такой же, как он, закопчённый и дымящийся…

— Mein Herz brennt! — без всякой сопровождающей музыки и микрофона кричу я на всю площадь, раскидывая в стороны руки.

И… площадь взрывается аплодисментами, а моя закопчённая рожа с лихорадочно блестящими глазами расплывается в счастливо-довольной улыбке. Концерт удался.

Глава 14

Обидно. Только-только освоил на разговорном уровне немецкий язык и… сразу же лечу обратно в Россию. Да-да: прямо следующим утром после концерта. Чуть ли не с рассветом уже садился в самолёт, отлетающий из Берлина В Петроград.