Стеклянный Дворец - Гош Амитав

– Если даже на тебя так подействовало, Раджкумар, – сказал Сая Джон, – представь, каково у-си видеть, как погибают их слоны. Они нянчатся с ними, как с родственниками. Но когда болезнь развивается до такой стадии, все, что остается погонщикам, это смотреть, как гора живой плоти разлагается прямо у них на глазах.

Зараженный слон умер к середине дня. Вскоре после этого хсин-оук с помощниками забрали тело товарища. Сая Джон и Раджкумар издалека наблюдали, как растерзанный труп переносили в лагерь.

– Они взяли пепла из печи, – тихонько себе под нос процитировал Сая Джон, – и предстали пред лице фараона. Моисей бросил его к небу, и сделалось воспаление с нарывами на людях и на скоте. И не могли волхвы устоять пред Моисеем по причине воспаления; потому что воспаление было на волхвах и на всех Египтянах… [42]

Раджкумар стремился как можно скорее убраться из лагеря, удрученный событиями последних дней. Но Сая Джон был неумолим. Хсин-оук – мой старый друг, сказал он, и он останется рядом с ним, пока погибший у-си не будет похоронен и мытарства его не закончатся.

В обычных обстоятельствах похороны были бы устроены немедленно, как только вернули тело. Но из-за отсутствия лесного комиссара возникла непредвиденная заминка. По обычаю умерших официально освобождали от плена земных уз подписанием специальной расписки. Нигде этот обряд не соблюдался строже, чем среди у-си, которые проводили всю жизнь в ежедневном ожидании смерти. Документ об освобождении покойного должен быть подписан, и только комиссар, как работодатель, мог его подписать. Гонца к нему отправили. Ожидалось, что тот вернется на следующий день с подписанной запиской. Оставалось только переждать ночь.

В лагере не было никого, кроме старшины погонщиков, Раджкумара с Сая Джоном да нескольких слуг в доме комиссара. Раджкумар долго лежал, не смыкая глаз, на террасе. Таи в центре лагеря сияла огнями. Луга-лей комиссара запалил все лампы, и во мраке джунглей пустая хижина обрела некое жуткое величие.

Поздно ночью Сая Джон вышел на террасу выкурить сигару.

– Сая, почему хсин-оук должен так долго ждать похорон? – с ноткой досады спросил Раджкумар. – Что плохого случится, Сая, если похоронить мертвого сегодня, а бумагу получить позже?

Сая Джон глубоко затянулся, красный кончик чируты отражался в его очках. Он так долго молчал, что Раджкумар забеспокоился, расслышал ли он вообще вопрос. Но в тот момент, когда мальчик уже готов был повторить, Сая Джон заговорил.

– Я однажды был в лагере, – сказал он, – где произошел несчастный случай и погонщик погиб. Тот лагерь был недалеко отсюда, максимум два дня пути, и стадо было в ведении моего друга, здешнего хсин-оука. Несчастье произошло в самое напряженное время года, в конце сезона дождей. Работы были близки к завершению. Оставалось всего несколько штабелей, когда очень большое бревно рухнуло на берег чаунга, перегородив желоб, по которому скатывали в ручей готовый тик. Ствол застрял между двух пней так, что остановилось все, нельзя было скатить вниз никакие другие бревна, пока не убрали это.

Комиссаром в том лагере был молодой парень, лет девятнадцати-двадцати, по имени, если я правильно помню, Мак-Кей – Мак-Кей-такин [43], так его прозвали. Он прожил в Бирме всего два года, и это был его первый опыт самостоятельного управления тиковым лагерем. Сезон выдался долгий и трудный, дождь лил стеной несколько месяцев. Мак-Кей-такин гордился своими новыми обязанностями и работал на износ, проводя весь период муссона в лагере, не давая себе ни малейшей передышки, не уезжая из леса хотя бы на один выходной. Он перенес несколько тяжелых приступов лихорадки. Болезнь настолько ослабила его, что иногда он не мог собраться с силами, чтобы спуститься из таи. И вот когда сезон подходил к концу, ему пообещали месячный отпуск в приятной прохладе холмов Маймьо. В компании сказали, что он будет свободен, как только территория, находящаяся в его ведении, окажется очищена от бревен, которые помечены к вывозу. По мере того как приближался день отъезда, Мак-Кей-такин становился все более беспокойным, заставляя подчиненных работать все больше и больше. Когда работы были почти завершены, произошла эта неприятность.

Желоб заклинило около девяти утра, в это время рабочий день подходит к концу. Хсин-оук был на месте, и он немедленно послал своих людей обвязать бревно цепями, чтобы его можно было оттащить. Но бревно лежало под таким неудобным углом, что невозможно было надежно закрепить цепи. Хсин-оук сначала попытался передвинуть его, запрягая одного могучего буйвола, а когда не вышло, привел пару самых надежных слоних. Но все усилия были тщетны, бревно так и не сдвинулось с места. В конце концов Мак-Кей-такин, теряя терпение, приказал старшине отправить на склон самого большого слона, чтобы высвободить упрямое бревно.

Склон был очень крутым, а после того как по нему месяцами скатывали огромные бревна, поверхность его представляла слякотную жижу. Хсин-оук понимал, что у-си очень опасно вести слона по такой ненадежной почве. Но Мак-Кей-такином уже овладела агония нетерпения, и, будучи начальником, он одержал верх. Против собственной воли старшина вызвал одного из своих людей, молодого погонщика, который приходился ему племянником, сына сестры. Опасности предстоящего мероприятия были совершенно очевидны, и хсин-оук знал, что любой другой погонщик откажется, прикажи он вести слона вниз по склону. Но племянник – это другое дело. “Спускайся, – велел ему старшина. – Но будь осторожен, и если что, сразу поворачивай обратно”.

Спуск по склону прошел нормально, но едва бревно высвободилось, как юный погонщик поскользнулся и оказался прямо на пути катящегося двухтонного бревна. И произошло неизбежное: бревно раздавило его. Когда его поднимали, на теле не было открытых ран, но все кости были раздроблены, буквально размолоты.

Так случилось, что этого юного у-си очень любили и товарищи, и его подопечная, ласковая и добродушная слониха по имени Шве Доук. Она уже несколько лет служила этому юноше.

Те, кто хорошо знает слонов, утверждают, что они могут испытывать самые разные чувства – гнев, удовольствие, ревность, печаль. Шве Доук была абсолютно безутешна, потеряв своего погонщика. Не меньше горевал и хсин-оук, почти убитый собственным чувством вины и угрызениями совести.

Но худшее ждало впереди. Тем вечером, когда тело было подготовлено к похоронам, хсин-оук принес традиционное письмо освобождения Мак-Кей-такину и попросил его подписать.

К тому моменту Мак-Кей-такин был уже не совсем в здравом рассудке. Он осушил бутылку виски, и вдобавок лихорадка вернулась. Мольбы старшины не произвели на него никакого впечатления. Он попросту не понимал, чего тот от него хочет.

Напрасно хсин-оук объяснял, что погребение нельзя откладывать, что тело не сохранится, что человек должен получить освобождение перед последними обрядами. Он просил, он умолял, в отчаянии он даже попытался взобраться по лестнице и ворваться в таи комиссара. Но Мак-Кей увидел, что тот приближается, и вышел на террасу со стаканом в одной руке и тяжелым охотничьим ружьем в другой. Разрядив магазин в небо, он проорал: “Ради всего святого, можешь ты оставить меня в покое хотя бы на один вечер?”

Хсин-оук сдался и решил продолжить похороны. Тело покойного было предано земле, когда уже сгущалась темнота.

Я, как всегда, остановился на ночь в хижине старшины. Мы перекусили, а потом я вышел на улицу выкурить чируту. Обычно в это время в лагере людно и шумно: из кухни доносится громыхание жестяных мисок и металлических кастрюль, темноту пронзают яркие огоньки, где около своих хижин сидят у-си, смакуя последнюю сигару и дожевывая последнюю порцию бетеля. Но тут я, к своему изумлению, увидел, что вокруг ни души, я не слышал ничего, кроме пения лягушек, уханья сов и хлопанья крыльев гигантских ночных бабочек в джунглях. Отсутствовал и самый привычный и успокаивающий из звуков лагеря, звон слоновьих колокольчиков. Видимо, едва успев утрамбовать землю на могиле погибшего, остальные у-си сбежали из лагеря, прихватив с собой своих слонов.