Опасные видения - Коллективные сборники

Он шагает мимо пьедесталов и под их изгибающимися ветвями, с овоидами на концах. Обходит стороной несколько зеленых парков с деревьями, проходит под новыми домами и через десять минут оказывается в сердце Беверли-Хиллз. Здесь порывистый Чайб видит

на каноэ в озере Иссус. Мариам ибн Юсуф, ее мать и тетя уныло держат удочки и поглядывают на развеселые краски, музыку и шумную толпу перед Народным центром. Полиция уже разогнала драку молодежи и теперь дежурит неподалеку на случай, если кому-то еще захочется устроить неприятности.

Все три женщины – в одежде мрачной расцветки, покрывающей тело с головы до пят: одежда фундаменталистской ваххабитской секты. Лица не закрыты – этого сейчас не требуют даже ваххабиты. Их египетская братия на берегу носит все современное, позорное и грешное. Несмотря на это, дамы пялятся.

На краю толпы – их мужчины. Бородатые, разодетые, как шейхи в фидо-сериале об Иностранном легионе, сдавленно бормочут клятвы и шипят при виде неправедной демонстрации оголенной женской кожи. Но пялятся.

Эта группка прибыла из зоологического заповедника Абиссинии, где их поймали за браконьерством. Их правительство дало им три варианта на выбор. Заключение в центре реабилитации, где их бы лечили, пока они не станут хорошими гражданами, даже если на это уйдет вся жизнь. Эмиграция в израильский мегалополис Хайфу. Или эмиграция в Беверли-Хиллз, ЛА.

Что? Пребывать средь проклятых израильских евреев? Они оплевались и выбрали Беверли-Хиллз. Увы, Аллах насмеялся над ними! Теперь их окружали Финкельштейны, Эпплбаумы, Сигелы, Вейнтраубы и прочие из неверных племен Исаака. Хуже того: в Беверли-Хиллз даже не было мечети. Они либо проезжали каждый день сорок километров до мечети на 16-м уровне, либо молились дома.

Чайб спешит к кромке озера, окаймленного пластиком, ставит свою картину и низко кланяется, смахнув с головы довольно помятую шляпу. Мариам улыбается, но ее улыбка тут же гаснет, когда ее укоряют старшие спутницы.

– Йа кельб! Йа ибн кельб! [63] – кричат они ему.

Чайб им ухмыляется, машет шляпой и говорит:

– Аншанте, мадам! О, прелестные дамы, вы напоминаете мне три грации.

А затем восклицает:

– Я люблю тебя, Мариам! Я люблю тебя! Ты подобна розе Шарона! Прекрасна, волоока, девственна! Оплот невинности и силы, наполнена материнской силой и преданностью лишь единственной любви! Я люблю тебя, только ты свет в черном небе мертвых звезд! Тебя я зову чрез бездну!

Мариам знает мировой английский, но ветер уносит его слова прочь. Она жеманничает, и Чайб не может не ощутить на миг отвращение, приступ гнева, словно она его предала. И все-таки он берет себя в руки и кричит ей:

– Я приглашаю тебя на выставку! Ты, твоя мать и твоя тетя будете моими гостьями. Ты увидишь мои картины, мою душу, и ты поймешь, что за человек умчит тебя на своем Пегасе, горлица моя!

Нет ничего нелепей, чем словоизлияния влюбленного юного поэта. Ужасные вычурности. Я посмеиваюсь. Но все же я тронут. Хоть я и стар, а помню свои первые любовь, огонь, бурные потоки слов, одетые в молнии, окрыленные томлением. Дражайшие девы, многие из вас уже скончались, прочие зачахли. Я шлю вам всем воздушный поцелуй.

Дедуля

Мать Мариам встает в каноэ. На секунду Чайб видит ее сбоку и замечает намек на тот хищный облик, который Мариам обретет в ее возрасте. Сейчас у Мариам нежный орлиный профиль: «изгиб меча любви», прозвал ее нос Чайб. Дерзкий, но прелестный. Однако мать больше напоминает старого чумазого орла. А в чертах тети орлиного мало, но зато есть что-то верблюжье.

Чайб гонит прочь эти нелестные, даже крамольные сравнения. Но не может прогнать прочь собравшихся вокруг троих бородатых и немытых мужчин в балахонах.

Чайб улыбается, но говорит:

– Не помню, чтобы вас приглашал.

Они смотрят отсутствующе, потому что для них скорострельный лос-анджелесский диалект английского – тарабарщина. Абу (самое распространенное имя египтян в Беверли-Хиллз) хрипло произносит столь древнюю клятву, что ее знали даже мекканцы времен до Мохаммеда. Сжимает кулак. Другой араб подходит к картине и заносит ногу, чтобы пнуть.

И тут мать Мариам на себе узнает, что стоять в каноэ так же опасно, как на спине верблюда. Даже хуже, потому что все трое не умеют плавать.

Как не умеет и араб среднего возраста, напавший на Чайба, только чтобы обнаружить, что его жертва уворачивается, а потом отправляет его в озеро пинком под зад. Один молодой человек бросается на Чайба; второй пинает картину. Но оба замирают, услышав верещанье трех женщин и увидев их в воде.

Затем оба подбегают к берегу озера, где тоже оказываются в воде не без помощи Чайба, толкнувшего их обоих в спину. Болгани поблизости слышит, как все шестеро кричат и барахтаются, и подбегает к Чайбу. Тот уже начинает волноваться, потому что Мариам с трудом остается над водой. Ее ужас – неподдельный.

Чего Чайб не понимает, так это зачем они продолжают спектакль. Их ноги наверняка стоят на дне, здесь глубина – им до подбородка. И несмотря на это, кажется, что Мариам вот-вот утонет. Как и остальные, но они-то его не волнуют. Он должен спасти Мариам. Но тогда придется переодеваться перед тем, как пойти на выставку.

При этой мысли он громко смеется – и еще громче, когда за женщинами в воду бросается болгани. Чайб забирает свою картину и уходит хохоча. Но раньше, чем добирается до Центра, мрачнеет.

– И почему Дедуля всегда прав? Почему так хорошо меня знает? Неужели я ветреный, слишком поверхностный? Нет, я не раз был влюблен по уши. Что поделать, если я люблю Красоту – а всем красам, которых я люблю, Красоты не хватает? Слишком уж у меня взыскательный глаз; слишком глух к зову сердца.

Вестибюль (один из двенадцати), куда входит Чайб, спроектировал Дедуля Виннеган. Посетитель попадает в длинную изгибающуюся трубу с зеркалами, установленными под разными углами. В конце коридора он видит треугольную дверь. Сначала кажется, она такая маленькая, что в нее не пролезет никто старше девяти лет. Из-за иллюзии посетитель чувствует себя так, будто поднимается по стене. В конце трубы он уже уверен, что стоит на потолке.

Но дверь все растет, пока не становится огромной. Комментаторы предполагали, что этот коридор – символическое представление архитектора о вратах в мир искусства. Надо встать на голову, прежде чем проникнуть в страну эстетических чудес.

Войдя, сначала посетитель думает, что гигантский зал вывернут наизнанку или перевернут. Голова кружится все больше. Пока не сориентируешься, дальняя стена кажется ближней. Многие не могут привыкнуть и сбегают, пока их не стошнило или они не упали в обморок.

По правую руку – вешалка для шляп с надписью: СВОЮ ГОЛОВУ ОСТАВЛЯЙТЕ ЗДЕСЬ. Каламбур Дедули, который всегда заводит шутку слишком далеко, на вкус большинства. Если Дедуля заходит за границы словесного хорошего вкуса, то его праправнук перегибает палку в картинах. Выставлялись тридцать из его творений, включая последние три из Собачьей серии: «Собачья звезда», «Пёс-чанка» и «Песья пьеса». Рескинсон с его последователями грозятся, что их вырвет. Лускус со свитой восхваляет, но сдержанно. Лускус велел им не торопиться, пока он не переговорит с юным Виннеганом. Фидо-репортеры снимают и интервьюируют обоих, стараясь разжечь склоку.

Главный зал – огромная полусфера со светлым потолком, который сменяет весь спектр цветов каждые девять минут. Пол – огромная шахматная доска, а в центре каждого поля – лица корифеев разных искусств. Микеланджело, Моцарт, Бальзак, Зевксис, Бетховен, Ли Бо, Твен, Достоевский, Фармисто, Мбузи, Купель, Кришнагурти и так далее. Десять полей оставлены безликими, чтобы будущие поколения вписали своих кандидатов на бессмертие.