Опасные видения - Коллективные сборники

Нижняя часть стены расписана фресками, изображающими важные события в жизни творцов. Вдоль изгибающейся стены стоят девять сцен, каждая посвящена своей музе. На выступе над каждой сценой – гигантская статуя соответствующей богини. Все они обнаженные и фигуристые: огромные груди, широкие бедра, прочные ноги, словно скульптор воображал их богинями земли, а не уточненными интеллектуалками.

Лица исполнены в духе гладких безмятежных ликов классических древнегреческих статуй, но у губ и глаз тревожное выражение. Губы улыбаются так, будто того гляди оскалятся. Глаза – глубокие и зловещие. «Не продавай меня, – говорят они. – А иначе…»

Все сцены накрыты полусферами из прозрачного пластика с такой акустикой, что люди вне нее не слышат того, что творится внутри, и наоборот.

Чайб пробирается через шумную толпу к сцене Полигимнии – музы, в чью власть входит живопись. Он минует сцену, где стоит Бенедиктина, изливая свое свинцовое сердце в алхимии золотых нот. Она видит Чайба и умудряется обжечь его взглядом, одновременно улыбаясь своим слушателям. Чайб не обращает на нее внимания, но замечает, что она сменила платье, порванное в баре. Еще он видит множество полицейских вокруг здания. Вроде бы посетители не во взрывном настроении. Скорее счастливом, пусть и бурном. Но полиция знает, как обманчив этот вид. Одна искра…

Чайб минует сцену Каллиопы, где импровизирует Омар Руник. Доходит до Полигимнии, кивает Рексу Лускусу, который машет в ответ, и ставит на сцену свою картину. Она называется «Избиение младенцев» (подпись: «Собака на сене»).

На картине изображается хлев.

Этот хлев – грот со сталактитами любопытной формы. Свет, преломляющийся (или дробящийся) в пещере, – чайбовский красный. Он пронизывает все в картине, удваивает мощность и зазубренно лучится наружу. Зритель, двигаясь вдоль картины, чтобы окинуть взглядом ее всю, может разглядеть на ходу множество слоев света, проблески фигур за внешними фигурами.

На заднем плане в хлеву – коровы, овцы и лошади. Кое-кто из них в ужасе смотрит на Марию и младенца. У других разинуты рты – похоже, они пытаются предупредить Марию. Чайб обратился к легенде, согласно которой в ночь рождения Христа звери в яслях заговорили друг с другом.

Иосиф, усталый старик, развалился в углу с таким видом, словно у него вовсе нет хребта. У него два рога, но над каждым – нимб, так что все в порядке.

Мария сидит спиной к постели из соломы, где должен лежать младенец. Мужчина подкладывает на постель большое яйцо из люка в полу. Он прячется в пещере под пещерой, одет во все современное, со хмельным лицом и, как Иосиф, сутулится, будто беспозвоночный. Позади него – ожирелая баба, удивительно похожая на мать Чайба, и это ей мужчина передал ребенка перед тем, как подбросить яйцо-найденыша.

У младенца удивительно красивое лицо, омытое белым сиянием его нимба. Баба сняла нимб с его головы и разделывает младенца острым краем.

У Чайба глубокие познания человеческой анатомии, ведь он препарировал немало трупов в докторантуре Университета Беверли-Хиллз. Тело младенца – не противоестественно вытянутое, как обычно получается у Чайба. Реализм почти фотографический – он похож на настоящего ребенка. Из кровавой зияющей дыры тянутся внутренности.

До самого нутра же поражаются зрители, словно это не картина, а настоящий младенец, раскромсанный и выпотрошенный, которого они нашли у себя на пороге.

У яйца полупрозрачная скорлупа. В мутном желтке плавает мерзкий бесенок – с рогами, копытами, хвостом. Его размытые черты напоминают нечто среднее между Генри Фордом и Дядей Сэмом. Сдвигаясь из стороны в сторону, зрители видят, как проступают и другие лица: важные персоналии в развитии современного общества.

У окна теснятся дикие животные, которые пришли полюбоваться, но остались беззвучно кричать в ужасе. На первом плане – те, которые вымерли по вине человека или живут только в зоопарках и заповедниках. Додо, голубой кит, странствующий голубь, квагга, горилла, орангутанг, полярный медведь, пума, лев, тигр, медведь гризли, калифорнийский кондор, кенгуру, вомбат, носорог, белоголовый орлан.

Позади них – другие животные, а на холме – темные силуэты присевших тасманского аборигена и гаитянского индейца.

– Поделитесь вашим просвещенным мнением об этой весьма примечательной картине, доктор Лускус? – спрашивает фидо-репортер. Лускус улыбается и отвечает:

– Вы сможете услышать мое просвещенное мнение через несколько минут. Вам, пожалуй, сначала лучше поговорить с доктором Рескинсоном. Кажется, он сделал выводы сразу же. В его духе.

Красное лицо и яростные вопли Рескинсона транслируются по фидо.

– Эту хрень слышит весь мир! – громко замечает Чайб.

– ОСКОРБЛЕНИЕ! ПЛЕВОК! ПЛАСТМАССОВОЕ ГОВНО! ПОЩЕЧИНА ИСКУССТВУ И ПИНОК ПОД ЗАД ЧЕЛОВЕЧЕСТВУ! ОСКОРБЛЕНИЕ! ОСКОРБЛЕНИЕ!

– Почему это оскорбление, доктор Рескинсон? – спрашивает фидошник. – Потому что насмехается над христианской и заодно панаморитской верой? Мне так не кажется. Мне кажется, Виннеган пытается сказать, что люди извратили христианство, а то и вообще все религии, все идеалы, ради собственных корыстных и саморазрушительных интересов; что человек в сущности своей убийца и извращенец. По крайней мере, это мой вывод, хотя я-то, конечно, простой обыватель и…

– Пускай анализом занимаются критики, молодой человек! – гаркает Рескинсон. – Вот у вас есть два докторских диплома, по психиатрии и искусству? Правительство выдало вам лицензию критика?

Этот Виннеган, у кого нет ни капли таланта – не говоря уже о гении, о котором рассуждают некоторые самовлюбленные пустозвоны, – это ничтожество из Беверли-Хиллз выставляет здесь мусор, сборную солянку, заслуживающую внимание только лишь новаторской техникой, которую мог бы изобрести любой электрик, – да я возмущен, что эта пустая игрушка, эта красивая безделица вводит в заблуждение не только отдельных зрителей, но и таких высокообразованных и лицензированных критиков, как доктор Лускус, – хотя, конечно, всегда будут ученые ослы, ревущие так громко, напыщенно и нечленораздельно, что…

– А правда ли, – говорит фидошник, – что многие художники, которых мы сейчас зовем великими – например, Ван Гог, – в свое время осуждались или игнорировались критиками? И…

Фидошник, мастер разжигать гнев ради интереса зрителей, замолкает. Рескинсон раздувается, вся его голова – один сплошной кровяной сосуд перед аневризмой.

– Я вам не какой-то невежественный обыватель! – кричит он. – Если в прошлом были лускусы, что вы теперь хотите от меня? Я-то знаю, о чем говорю! Виннеган – лишь микрометеорит в небесах Искусства, не достойный даже чистить туфли великих светочей живописи. Его репутацию раздула одна конкретная клика, чтобы просиять в отраженном свете его славы, – гиены, что кусают руку, которая их кормит, аки бешеные псы…

– Вы не путаете ли метафоры? – спрашивает фидошник.

Лускус ласково берет Чайба за руку и отводит в сторонку, пока фидошники не остаются в стороне.

– Дорогой мой Чайб, – воркует он, – пришло время заявить о себе. Ты знаешь, как непомерно я тебя люблю – не только как художника, но и как человека. Ты наверняка не в силах устоять перед теми глубоко сокровенными вибрациями, что несдержанно гудят меж нами. Боже, знал бы ты, сколько я о тебе мечтал, мой славный богоподобный Чайб, и…

– Если ты думаешь, что я соглашусь только потому, что ты можешь создать или разрушить мою репутацию, отказать мне в гранте, то ты ошибаешься, – говорит Чайб. И отдергивает руку.

Здоровый глаз Лускуса вспыхивает.

– Так я тебе отвратителен? Не может быть, чтобы это было только из-за морали…

– Это дело принципа, – говорит Чайб. – Даже если бы я тебя любил – а я не люблю, – я бы не согласился заняться любовью. Меня будут судить по моим достоинствам – и точка. А если подумать, мне вообще плевать на чужие мнения. Я не хочу, чтобы меня хвалили или разносили ты или кто угодно другой. Смотрите на мои картины и обсуждайте, шакалы. Но не подгоняйте меня под свои жалкие представления обо мне.