Чехов. Последнее дело (СИ) - "Гоблин - MeXXanik"

— Я не знал… — прошептал Родион, потрясённо глядя на неё, будто боялся, что она исчезнет.

— Иначе бы добил? — с усмешкой уточнила она, устало склонив голову.

На её лице промелькнуло страдание, почти неуловимое. Но исчезло мгновенно — как вспышка, которую успел заметить только тот, кто слишком хорошо её знал.

— Я жалел… — выдохнул он. — Все эти годы. Каждый день.

Он ударил себя кулаком в грудь — жест скорее отчаянный, чем драматичный. В глазах проступила влага, но он не вытирал слёз.

— Я был слабым, — выговорил он. — Мне надо было отказаться. Сказать: «нет». Но я испугался. Захотел выжить. Сохранить свою шкуру… ценой твоей жизни.

— А я думала, дело в деньгах, — спокойно произнесла Яблокова. — Всю свою посмертную жизнь я была уверена, что ты просто продал меня. Как ненужную вещь.

— Нет, — едва слышно пробормотал он. — Всё было иначе. Я связался с человеком… страшным человеком. Его звали Рипер.

Она приподняла бровь.

— Даже так?

— Он хотел, чтобы я помог ему. Но не сказал, в чём именно. Я дал слово… по глупости, по молодости… Он обманул меня. Сказал, что я должен буду лишь отвлечь одного человека, и всё.

— Меня, — твёрдо подтвердила она, губы скривились в холодной усмешке. — Ты отвлёк меня от защиты собственной жизни. Блестящая работа, Родион.

Он закрыл глаза.

— Я знаю, что прощения мне нет… И не прошу…

Вместо ответа Яблокова с силой смахнула с полки несколько фарфоровых фигурок. Те разлетелись по полу, крошась на острые обломки. Один из осколков прокатился почти до ноги Родиона и застыл. Но мужчина не пошевелился.

— Какого прощения ты ждешь? — прошипела она. Воздух дрогнул от жара. — Предатель. Подонок…

— Всё так, — признал он, выпрямляясь медленно, словно кости вдруг стали тяжелыми. Но всё же поднялся. Не сразу, с натугой он взглянул на неё прямо. — Я заслужил наказание. Ты имеешь право на месть.

Я не выдержал. Подступил ближе к зеркалу, почувствовал, как стекло нагрелось от напряжения — и прохрипел, почти не разжимая зубов:

— Василий. Протащи меня туда.

— Уверены? — тихо и, как мне показалось, слишком спокойно уточнил призрак.

— Я сказал…

Но Яблокова перебила и его, и меня — вдруг, неожиданным, горьким смехом.

— Месть?.. — переспросила она и качнула головой. — Я грезила об этом. О том, как однажды найду тебя и сотру в пыль. До праха костей. Без следа. Я мечтала об этом ночами, пока стояла в тишине своей гробницы, неспособная забыть ни твои глаза, ни то, как ты от меня отвернулся.

Её голос дрогнул, но она не позволила себе замолчать. В этом голосе не было истерики. Была боль — старая, но всё ещё живая. Боль человека, который слишком долго не говорил о ней вслух.

— Ты в своём праве… — глухо проговорил лекарь.

Она не ответила сразу. Лишь повернулась к ближайшему зеркалу — тому самому, в котором мы её видели, — и замерла, вглядываясь в своё отражение. Под глазами залегли тени, губы сжались в тонкую упрямую линию. Всё её лицо словно натянулось, заострилось. Секунда — и перед нами стояла уже не женщина, а та, что вернулась из мрака. Почти призрак.

— В своём праве, — повторила Яблокова, уже другим голосом. Будто разговаривала не с Нечаевым, а с самой собой. Как с кем-то, кто знает больше всех. Потом медленно обернулась и метнула взгляд через плечо:

— И ты даже не попытаешься спастись?

— Я хочу… — он осёкся, будто эти слова давались ему тяжелее, чем любое признание. — Я хочу написать признание.

Она вскинула бровь. В глазах — ни удивления, ни веры.

— Чтобы очистить совесть? Думаешь, это поможет тебе попасть на ту сторону и начать новую жизнь?

— Чтобы тебя не наказали за месть, — ответил Родион. Голос дрогнул, но не сорвался. — Я изменился. Я не тот, кем был тогда. И это не искупление… я понимаю. Но я должен сделать хоть что-то. Я тебе должен.

На миг в комнате воцарилась тишина. И только потом Яблокова чуть кивнула.

— А вот это правда, — сказала она тихо. — Ты мне должен. И именно за этим я пришла.

Нечаев нахмурился, но даже не потянулся к плетению, чтобы вызвать тотем. Он смотрел на Яблокову с настороженной обречённостью, как на человека, от которого ждал удара, но не собирался защищаться.

— Я тоже изменилась, — устало сказала она и носком туфли подвинула осколок фарфора, тот негромко хрустнул под каблуком. — У меня появилась семья. Настоящая.

— Я всё поясню в записке, — глухо проговорил Родион. — Ни один судья тебя не накажет…

— А говоришь, что изменился, — перебила она и едва заметно качнула головой. — До сих пор думаешь, что я стану, как ты. Ударю и молча уйду.

Он чуть подался вперёд, развёл руки, будто пытаясь удержать разговор в границах.

— Люба… чего ты хочешь?

— Никогда и нигде не говори о том, что знал меня, — проговорила она ровно, почти без эмоций. — Не вздумай даже упоминать, что мы когда-то были знакомы. Понял?

Он открыл рот, но слова застряли. А потом — как будто догнал. Лицо его изменилось, дрогнуло, на миг побледнело.

— Ты… ты всё это время оставалась в том доме… — прошептал он. — Там теперь живёт он… Чехов. Он вселился в него…

Пауза.

— Арина… она… моя дочь…?

Он едва не пошатнулся, и рядом с ним тут же, с глухим звоном активировался тотем. Ангел, высокий, светящийся, с развернутыми крыльями, заслонил собой всю стену. Но Яблокова даже не вздрогнула.

— Павлуша любит твою дочь, — заявила его Яблокова не впечатлившаяся тотемом целителя, который вполне мог попытаться заставить ее перестать дышать. — Она замечательная. Уж не знаю, как тебе удалось воспитать такую чудесную девушку. Но именно ради них я здесь.

— Что ты задумала?

— Я хочу оставить прошлое позади. Хочу, чтобы у детей была жизнь, в которой нет боли. Если я убью тебя, то Арина будет несчастна. И Павел тоже. И ради них ты принесешь мне клятву молчать обо всем, что случилось в том доме. Когда ты будешь видеть меня на семейных праздниках — делай вид, что не убивал меня в прошлом.

Нечаев вдруг будто потерял опору. Он закрыл лицо руками, опустил голову… и, как подкошенный, рухнул на колени. Беззвучно, без слов. Его плечи дрожали, сотрясаемые рыданиями, от которых он, казалось, сам ужасался больше всех. Словно до этой минуты не позволял себе ни капли слабости, а теперь не осталось сил держать её внутри.

Яблокова чуть качнулась вперёд, не сразу решаясь приблизиться. Несколько секунд она просто смотрела. Не на мужчину, а словно в прошлое. Потом медленно подошла. Осторожно положила ладонь ему на голову — почти как мать ребёнку — и произнесла тихо, но отчетливо:

— Мы имеем право на прощение. Особенно когда на кону стоит так много.

Он не ответил. Только чуть сильнее сгорбился под её рукой, будто её прикосновение обожгло сильнее любых слов.

Яблокова отняла руку, развернулась и шагнула к двери. Распахнула её, не резко, но уверенно. И спокойно вышла в коридор, не оборачиваясь.

Я всё ещё ощущал на себе чужую боль — в груди будто осталась тянущая нить, связывающая с тем, что происходило по ту сторону зеркала.

— Идём туда? — неожиданно спросил Козырев у самого уха. Я вздрогнул, не сразу поняв, откуда голос. Он стоял рядом и смотрел на меня, будто ничего особенного только что не произошло.

— Главное, не опоздать, — флегматично отозвался Борис Николаевич, медленно покачивая головой.

— А чего? — не унимался Василий. — Напугаем мужика. Скажем, что всё знаем. Он потом будет у нас шелковым!

— Вот вроде взрослый человек, а такую чушь несёт, — закатил глаза Ярослав.

Я не стал вмешиваться. Просто молча отошёл от зеркала и опустился на пол, чувствуя, как подгибаются ноги. Не потому что устал, а потому что слишком много всего вдруг навалилось. В отражении ещё виднелся Нечаев — всё так же на коленях, сгорбленный, с ангелом за спиной. И этот ангел смотрел прямо на меня. Внимательно. Он видел меня сквозь стекло.

— Закрой его, — выдохнул я.

Козырев молча кивнул и исполнил просьбу. Изображение растворилось в мягкой ряби, и стекло снова стало просто зеркалом.