Чехов. Последнее дело (СИ) - "Гоблин - MeXXanik"

— О том, что мы тут видели — никогда и никому ни слова, — тихо, но жёстко добавил я.

— Да мы…

— Это приказ, — отрезал я. — Никогда. И никому. Если хоть кто-то из вас проболтается — развею всех троих.

Призраки переглянулись. Без слов. Потом один за другим кивнули без возражений. И это было правильно.

На душе было мутно. Я подался вперёд, прислонившись локтями к коленям, и сжал пальцами переносицу.

— Чаю бы, — повторил я чуть тише, словно для себя.

— Сейчас сделаю, — отозвался Борис Николаевич. — Только без этих ваших новых сборов. Человеку покой нужен, а не эксперименты.

Он исчез в направлении кухни. Со второго этажа послышался звон посуды, стук дверцы шкафа.

— Может, она не расскажет? — негромко спросил Ярослав, устроившись на ступеньке. — Ну, про Родиона. Про то, что видела. Про то, что помнит.

Я не сразу ответил. В комнате повисла тишина, в которой слышно было, как кипит вода в старом чайнике.

— Вы бы ей сказали… что мы всё видели, — осторожно заметил Василий, снова оказавшись рядом. — Ну… чтобы по-честному.

Я покачал головой:

— Не сегодня.

Он кивнул и, поджав губы, скрылся обратно.

Я остался сидеть в гостиной, не двигаясь. Я думал о том, что не все знаю о мертвых, особенно если они воскресли и решили жить по-новому.

Глава 14

Вечерние откровения

В приемной стояла тишина. За окном шумел город, а здесь всё будто замерло: мягкий свет лампы, едва уловимый скрип половиц под ногами невидимых призраков.

Я перевёл взгляд на стену. Картина висела здесь с самого начала, с того дня, когда я впервые оказался в этом доме. И каждый раз, направляясь в кабинет или выходя из него я видел это полотно, на котором был изображен домик в обрамлении зелени. Скромный, аккуратный, утопающий в листве. В таких домах должно пахнуть мятой, старой древесиной и яблоками, которые сушат на зиму. Окно строения на рисунке было распахнуто. И глядя на него на душе становилось светлее.

Я никогда не спрашивал Людмилу Фёдоровну о том, кто написал это полотно. Ни разу не поинтересовался, почему каждый раз, когда её взгляд скользил по изображению, в нём появлялось то самое тёплое, затаённое выражение. Как будто она на мгновение возвращалась туда, за порог этого домика, где её когда-то ждали, где звали по имени не по привычке, а с любовью.

Я просто смотрел и ни разу не спросил о важном.

А ведь Яблокова стала частью моей жизни. Сидела в нашей гостиной, ругала меня за трудоголизм, стряпала пироги, лечила чаем. Я ловил её взгляд, когда рассказывал о новом деле. Искал в её лице то самое одобрительное выражение. «Ты правильно поступаешь, Чехов». Она всегда была рядом. Как воздух, как привычка, как часть семьи, которую выбирают.

А я до сих пор не знал, кто её убил.

Не потому, что не мог выяснить. А потому что не спросил. Не решился или не захотел. Придумал себе оправдание: мол, не хочу лезть в душу, не желаю бередить раны. А по правде… я просто струсил. Побоялся боли, которую мог увидеть в её глазах. Побоялся не справиться — с чужим горем, с правдой, которая могла оказаться страшнее вымысла.

Но разве так поступают с теми, кто тебе дорог?

Мне стоило проявить участие. Надо было узнать и разделить с ней это страдание. Сказать ей: я рядом, если хотите рассказать. Или — не говорите, если слишком больно, но я всё равно здесь. Это и есть близость. Не проживать чужое, а быть рядом.

Я опустил взгляд. Посмотрел на край стола, на плед, аккуратно сложенный на диване. Всё вокруг носило на себе её присутствие. Даже если бы она исчезла насовсем — я знал, что она осталась бы в этом доме. В нас. Во мне.

Но теперь я знал правду. И понимал, что должен поддержать Яблокову. Чтобы хоть раз стать для неё тем, кем она столько раз становилась для меня — защитой, опорой, семьёй.

Она пришла, когда уже стемнело. День тихо ушёл за горизонт, оставив после себя мягкий сумрак, в котором Петроградский двор выглядел особенно уютным. Лампа над входом в арку едва мерцала. И вдруг в проеме мелькнули фары машины, свет которых прорезал вечерние сумерки.

Высокая фигура неспешно отошла от такси. Людмила Фёдоровна шагала медленно, размеренно, как человек, не спешащий домой.

На лавке, как всегда, дежурил Евсеев с неизменной кружкой чая. Он не вскочил, не бросился навстречу Яблоковой. Только чуть приподнял голову и кивнул. Людмила Фёдоровна рассеянно махнула ему рукой.

Один из котов, кажется, Пряник, бросился ей навстречу, как только приметил. Он скользнул по дорожке между клумбами, с мягким, радостным «мрр». Людмила Федоровна нагнулась, погладила его между ушами.

Потом она подошла к кустам роз, что росли под самым окном. Все также молча, не торопясь. Женщина склонилась к ним, медленно, глубоко вдохнула аромат. В этом жесте было что-то очень человеческое. Как напоминание, что, несмотря ни на что, эти цветы живут. Не для кого-то, а просто потому что могут. Даже когда их хозяйка умерла, чтобы спустя годы воскреснуть.

Розы, ухоженные, крепкие, свежие, были настоящей гордостью двора. Благодаря природнику, что наведывался к нам раз в неделю, кусты оставались в порядке. Я знал, что эти цветы важны для Яблоковой. Не как украшение, не как садовый каприз, а как память о жизни. Именно эти цветы радовали ее, когда женщина была призраком.

Я понял, что заходить в дом она не собирается. Людмила Фёдоровна присела на скамейку. Вечер окончательно вступил в свои права. Воздух стал плотнее, тише, и всё вокруг словно немного замедлилось.

Людмила Федоровна, как всегда, потянулась к розам. Коснулась белых лепестков кончиками пальцев. Как будто передавала им свои воспоминания. У неё это всегда получалось как-то естественно: прикасаться к живому с уважением, будто цветы тоже могут услышать, если им сказать по-настоящему.

Я медленно встал с кресла, открыл дверь. Она поддалась без скрипа. Вышел на крыльцо, но не сделал и шага вперёд. Стоял на ступенях, словно боялся спугнуть этот редкий покой, что разлился по двору.

Яблокова не повернулась. Даже не шелохнулась. Только чуть склонила голову.

— У тебя никогда не получалось подкрадываться, Павел Филиппович, — проворчала она беззлобно.

Я не успел и подумать, что сказать в ответ, как она уже кивнула в сторону:

— Попробуй потренироваться на кошках.

Я проследил за её взглядом. Коты Евсеева валялись в траве неподалёку, перекатываясь с боку на бок. Один из них пытался поймать мотылька — вытягивал лапу с таким азартом, будто от этого зависела судьба мира. Второй лишь следил за движениями своего приятеля, лениво жмурясь.

— Не хотел вас смущать, — улыбнулся я и подошёл ближе, стараясь говорить спокойно. — Может, стоит посадить здесь другие цветы?

— Глупости, — отмахнулась Людмила Фёдоровна, но на губах её появилась грустная, тёплая улыбка.

Она всё ещё смотрела на розы. Но когда её взгляд встретился с моим, между нами на секунду зависло то редкое и честное молчание, когда уже не нужно ни объяснений, ни вступлений. Она поняла. Просто увидела в моём лице: я знаю всё.

— Мне стоило догадаться, что ты обо всём узнаешь, — тихо произнесла она, чуть наклонив голову. — Не удивлюсь, если меня сдал Василий. С него станется проследить за порядочной женщиной и настучать.

В её голосе звучала и ирония, и усталость, и что-то, похожее на благодарность. На последнем слове она бросила выразительный взгляд на стену дома, на которой угадывался силуэт призрака. Бледный, едва различимый — он почти сразу растаял, будто понял, что вмешиваться не стоит.

— Это совершенно неважно, — отмахнулся я.

— А что же, по-твоему, важно? — спросила она спокойно.

Я медленно опустился на скамью рядом. Дерево было прохладным от вечернего воздуха. Я глубоко вздохнул, стараясь подобрать слова, которые не будут звучать вымученно.

— Я привык говорить с вами открыто, — признался, глядя вперёд.

— И не стоит менять привычки, — оборвала меня Людмила Фёдоровна. Голос её стал чуть жёстче от проверенной временем прямоты. — Не хватало ещё, чтобы ты принялся лицемерить. Со мной не надо любезничать. Будь собой, некромант.