Чехов. Последнее дело (СИ) - "Гоблин - MeXXanik"

Я повернулся к ней, но она уже смотрела на меня. И я вдруг осознал, как легко ей удаётся находить для меня правильные слова.

Несмотря на то что она давно уже перестала быть мёртвой, в её взгляде всё ещё жила та тишина, что приходит с другого берега. Не жуткая, не давящая, а трезвая. В её глазах было знание. И это знание пробирало до костей.

— Мало кто способен прощать… — начал я, не глядя на неё.

— Брось, — фыркнула Людмила Фёдоровна. — Это не так уж и сложно. Просто берёшь — и перестаёшь желать убить мерзавца, который причинил тебе боль.

Я чуть повернул голову. Она сидела прямо, руки сложены на коленях, голос звучал спокойно, как будто говорила о погоде. Но я знал, что за этим стояло гораздо больше.

— Но продолжаешь помнить обо всём, — добавила она уже тише, почти устало.

— А надо ли помнить подобное? — спросил я.

— Опыт, Павел, — сказала она, и в её голосе зазвенела та самая твёрдость, которая делала ее Виноградовой. — Это единственное, что стоит собирать и хранить. Не антиквариат, не воспоминания, не сожаления. Опыт. А если ты сделаешь глупость и забудешь прошлое, то будешь обречён повторять одни и те же ошибки. До тех пор, пока не выучишь урок. Или не погибнешь.

Я опустил взгляд, на мгновение замолчал. Потом тихо сказал:

— Вы не совершили ошибку.

Она посмотрела на меня. Взгляд был долгим, благодарным, но всё равно — не прощающим самой себе просчета.

— Меня обманули, — сказала она. — Да. Но я позволила этому произойти.

Яблокова покачала головой, и этот жест был не о горечи, а о принятии. Как будто она уже давно договорилась со своей болью. Не выкинула её и не переболела. А просто — приняла. Как шрам на коже лба. Как часть себя.

И в этот момент я вдруг понял — прощение, о котором она говорила, начиналось не с другого человека. А с себя. И что, возможно, именно это труднее всего.

— Это мой промах, — тихо сказала она. Голос её был ровным, почти бесстрастным, но за каждым словом чувствовалось напряжение. — Я должна была рассмотреть в Родионе червоточину. Но… в те времена мы оба были другими. Моложе, голоднее, порой беспринципнее.

Она не смотрела на меня. Взгляд её был устремлён куда-то вдаль.

— Я любила Родю… Родиона, — сказала она после паузы. — А он… он считал, что любил меня.

На губах появилась горькая улыбка.

— Разница была в том, что у него нашлось кое-что более ценное, чем женщина, которой он когда-то пообещал вечность.

Мне нечего было ответить. Слова будто бы иссякли. Всё, что я мог бы сказать, показалось бы жалким — или хуже того, фальшивым.

Я хотел взять её за руку, чтобы она почувствовала: я рядом. Но не решился.

Потому что в какой-то момент понял: я могу сломать ее этим прикосновением. Она сидела рядом с прямой спиной, с сухими глазами, с этой ироничной, почти вызывающей усмешкой. Такая же как и всегда. Вот только я видел через зеркало ее лицо в доме своего убийцы. И никогда не смогу забыть то выражение обреченности и обиды. То, что она всегда скрывала.

И сейчас она не плакала, не жаловалась. Просто говорила о том, как в жизни бывает: когда ты отдаёшь сердце, а тебя в ответ предают и убивают.

Между нами закачался жар. Вечер становился душным. Лепестки белых роз начали медленно темнеть по краям, превращаясь из свежих в хрупкие, ломкие, коричневые. От Людмилы Федоровны тянулся горячий воздух. Она не замечала, как ее сила скользит под кожей и пытается выбраться наружу.

Лишь бесстрашный полосатый кот подошёл к нам. Мягко, беззвучно, как умеют только кошки, он запрыгнул на скамью и, не дожидаясь разрешения, устроился у Яблоковой на коленях, свернувшись пушистым клубком.

— Прянечка, — тепло произнесла Людмила Фёдоровна, и уголки её губ впервые за вечер приподнялись по-настоящему. — Ты ж моя радость.

Она провела ладонью по его спине — медленно, вдумчиво, будто возвращала себя в равновесие. Пряник замурлыкал, наверняка понимая, что его кошачья миссия выполнена. Воздух вокруг стал свежее. Я оттянул воротник рубашки, осознавая, что мы были очень близки к тому, чтобы просить Евсеева принести огнетушитель.

— Я не виню его, — продолжила Людмила Федоровна чуть слышно, почти в пространство. Но я знал, что говорит именно мне. — Родион сделал свой выбор. Имел право.

Она замолчала, всё так же продолжая гладить кота.

— Быть может, я поступила бы так же, — добавила она спустя мгновение. — Этот Рипер, тот, кто уговорил Родиона предать меня, он темная личность. Я понятия не имею, в каком месте я перешла ему дорогу. Но точно знаю, что причина у него была. Времена были лихие. И я никогда не утверждала, что жила святошей. Может я мешала его делам. Или сунула нос куда не следует. Предложи мне кто-то подобную сделку в те времена… кто знает? Я бы тоже могла согласиться и замараться в убийстве.

Она пожала плечами. Легко, почти беззаботно. Я покачал головой. Не мог с этим согласиться.

— Вы бы не пошли этим путём, — тихо возразил я.

Она фыркнула не оборачиваясь:

— Ты меня не знаешь, Павел.

— Знаю, — сказал я упрямо, почти твёрдо. И в этот момент был в этом уверен.

Не потому, что она была безупречной. Внутри Яблоковой всегда был стержень — тот самый, на который опираются дома, семьи, жизни других. И если бы перед ней и впрямь был такой выбор, она бы сделала его не ценой предательства.

— Ты узнал меня позже, — сказала она негромко. — При жизни… при первой жизни я была другой.

Её голос был ровным, но в нём чувствовалась тень сомнения — не в себе, а в том, как я её вижу. Как будто боялась, что я приукрашиваю и заполняю пробелы так, как удобно мне.

— Нет, — я нахмурился. — Вы никогда не были подлой. В этом я уверен.

Она чуть удивлённо склонила голову, как будто не ожидала от меня такой прямоты.

— Потому что только человек, неспособный на предательство, не ждёт его от других, — продолжил я. — Вы повернулись спиной к близкому человеку, потому что и представить не могли, что вас способны ударить. Потому что сами бы так никогда не поступили.

Людмила Фёдоровна вздохнула, словно отпуская что-то внутри. Как будто слова мои ее успокоили.

— Может, и так, — медленно произнесла она. А потом на губах появилась та самая её фирменная усмешка, чуть лукавая, чуть уставшая. — Только никому не говори об этом. Ты мне всю репутацию испортишь.

— Не скажу, — пообещал я.

И, наконец, позволил себе то, чего избегал весь вечер. Осторожно положил свою ладонь поверх её пальцев.

— Спасибо вам, — тихо сказал я, глядя ей в глаза.

— За то, что не убила Родиона? — беспечно переспросила Людмила Фёдоровна, приподняв бровь. — Тогда бы я сразу вызвала подозрения. К тому же, я поняла, что Родион сейчас и впрямь другой человек. Он уже не тот, кем был много лет назад. Это я была мертвой и оставалась в этом доме. А он жил и помнил о сделанном. Такое влияет на людей… я думаю. Да и с Ариной бы испортила отношения. А она мне нравится.

В её голосе была лёгкость, почти шутка. Но я ощущал за словами силу.

— За то, что поставили моё счастье выше своей жажды справедливости, — мягко уточнил я. — Об этом я и говорил. Мало кто способен отодвинуть свои интересы на второй план.

Она посмотрела на меня чуть искоса, и уголки её губ дрогнули в знакомой полуулыбке.

— Просто я хотела, чтобы ты был мне должен, — усмехнулась она.

— Вы можете говорить сейчас все что угодно, — ответил я, стараясь удержать ту же лёгкость, но всё же голос дрогнул. — Но я знаю правду.

— Но ты всё равно мне должен, — упрямо повторила она, глядя в сторону, будто уже мысленно прикидывая, как именно воспользоваться этим долгом. — И в любой момент я могу запросить у тебя ответную услугу. Знай это.

Я кивнул без колебаний.

— Всё, что посчитаете нужным.

Это была не игра в вежливость. Я действительно был должен. Не только за то, что она пощадила человека, который этого не заслуживал. А за всё, что было до этого. За чай на кухне, за советы, за то, что в какой-то момент она стала частью моего дома, моей судьбе и моей семьи.